Символ веры - Александр Григорьевич Ярушкин

Илюхина и встревоженно посмотрела на девушку: — Чегой-то на тебе лица нет?

Татьяна лишь слабо отмахнулась:

— Потом, потом.

Старуха крикнула вслед:

— Платок-то накинь! Опять сляжешь!

В депо Татьяна быстро отыскала старого слесаря.

— Дядя Евдоким! — кинулась она к нему и расплакалась.

Евдоким Савельевич вытер ветошью руки, отложил напильник, с деланной сердитостью пробурчал:

— Хватит реветь-то. Говори, че стряслось?

Рабочие посматривали на них с недоумением, и Илюхин отвел Татьяну в сторонку. Озабоченно повторил свой вопрос.

— Вы не знаете, где Петр? — всхлипнула девушка.

— Откуда ж мне знать? — опасливо оглянувшись, ответил Илюхин. — Зачем он тебе?

— Нужен, — жалобно сказала Татьяна.

— Не ведаю я, где он есть, — виновато проговорил Евдоким Савельевич и всерьез рассердился: — Че стряслось-то?

— Нужен он мне, очень!

— Заладила, — досадливо буркнул Илюхин.

Татьяна с надеждой впилась в него заплаканными глазами. Евдоким Савельевич поскреб щеку, крякнул.

— Попробую разыскать, коли невтерпеж…

Радостная улыбка появилась на лице Татьяны, но тут же погасла, и девушка, придвинувшись, озабоченно зашептала:

— Дядя Евдоким, только передайте, чтобы ни в коем случае не приходил на почту. Нельзя ему туда. Пусть домой приходит. Очень нужно!

— Да понял я все! Иди, а то мастер увидит.

Весь вечер Татьяна провела в ожидании брата и на следующий день, едва закончив работу, побежала домой. Петр появился около полуночи. Радуясь встрече и стараясь не показать беспокойства, обнял Татьяну за плечи:

— Здорово, сестричка!

— Все глаза проглядела! — посетовала она. — А тебя все нет. Нельзя же так.

— Тань, ну я ж на нелегальном, — извиняясь, протянул Петр. — Че ты всполошилась?

— Полиция тебя ищет!

Петр улыбнулся:

— Это для меня не новость. А ты откуда об этом знаешь?

Татьяна сбивчиво рассказала о визите унтер-офицера. Внимательно выслушав, Петр нахмурился:

— Только для этого и приходил?

— Кажется, — неуверенно ответила Татьяна.

— Ты весь разговор слышала?

— Весь… Но как-то на другое внимания не обратила…

— Какие-нибудь еще фамилии жандарм упоминал? Попытайся вспомнить.

— Про какого-то Рыжикова говорил, про письмо…

— Кому письмо? — насторожился Петр.

— Вроде городской акушерке…

Петр долго сидел молча. Потом порывисто поднялся:

— Спасибо, сестренка. Извини, мне надо торопиться.

— Посидел бы.

— Не могу. И ты не теряй меня, какое-то время меня не будет. Так нужно. Сама понимаешь.

Татьяна вздохнула:

— Как не понять…

— Понадобится передать что, попроси Клавдию Сергеевну Полянскую.

— Нашу учительницу?

Петр с улыбкой кивнул:

— Ее… наш человек.

Через час с небольшим Белов осторожно постучался, в закрытый наглухо ставень городской акушерки. Привычная к ночным посещениям, Ладжевская встретила Петра так, будто и не ложилась. Аккуратная прическа, строгий взгляд. Правда, выдавала красная полоска на щеке — отлежала.

— Схватки начались? — деловито осведомилась Ладжевская.

Петр непонимающе захлопал глазами.

— Вы на извозчике? Далеко ехать?

Петр вдруг понял: его приняли за будущего счастливого отца. Он невольно улыбнулся:

— Извините, не надо никуда ехать. Я несколько по другому делу.

— Это по какому же? — насторожилась Ладжевская.

— Вы ведь получили письмо от Дмитрия Рыжикова?

— О чем вы? Не понимаю? Какой еще Рыжиков?

Петр затрудненно пожал плечами:

— Мне трудно вам объяснить… Но, понимаете, мы с Дмитрием сейчас в одном положении… Я, как и Дмитрий, вынужден скрываться…

Ладжевская холодно рассматривала Петра.

— Понимаете… Мне сообщили, что письмо, которое вы подучили, от Дмитрия, побывало в жандармерии…

— Странно… Откуда бы вам могли что-то сообщить о частном письме?

— Неважно. Главное сейчас — не это. Вам Дмитрий сообщал что-нибудь о приезде?

— Да, — все еще подозрительно ответила Ладжевская.

— И скоро он приезжает?

— Зачем вам это знать?

— Да не об этом я. Поймите! Жандармы знают, когда должен появиться Дмитрий. И как только он появится, они арестуют его.

— Не знаю почему, но мне хочется вам верить, — расстроенно кивнула Ладжевская.

— Надо, надо верить, — быстро сказал Петр. — Иначе Дмитрий пойдет на каторгу.

— Но что можно сделать? — обеспокоилась женщина.

— Дайте ему телеграмму. Пусть отложит поездку.

— Но я же не знаю адреса! — сокрушенно воскликнула акушерка. — Только город, и все…

— Мы вам подскажем, — с улыбкой проговорил Петр.

— Но ведь телеграмму тоже могут перехватить!

Петр снова улыбнулся:

— Раз уж вы поверили мне, то доверьтесь окончательно. Мы постараемся, чтобы ваша телеграмма попала к Дмитрию, минуя чужие руки.

7

Масленицу сотниковцы отпраздновали не столь бурно, как в прошлые годы, но все же с претензией на веселость и беззаботность. Никто не поминал о трудностях и заковыках бытия, о сожженных избушках лесной стражи, о самовольно вырубленных хлыстах, однако уже в первый день Великого поста по дворам пошли мужики из запасных чинов и ополченцев, созывая односельчан на сход. Беднота и разоряющиеся середняки шли охотно, но крепкие домохозяева, хотя и тешили себя надеждой вразумить на сходе лапотонов, в общем, не торопились.

Народу в большой пятистенок сельской управы понабилось много. Мужики вполголоса перебрасывались новостями, дымили едкой махрой. Потом поднялся один, второй, загомонили, заговорили о наболевшем. Староста Мануйлов никого не мог остановить и лишь зыркал глазами, утирая ладонью выступающий от злости и негодования пот. Казалось, если бы он мог, и испепелил бы взглядом Андрея Кунгурова, забивавшего головы мужикам, на его взгляд, всякой вредной дребеденью. Но дребедень или не дребедень, мужики Кунгурова слушали, и Кунгуров совсем распалился:

— Вот, мужики, власти, конешно, хотели бы приостановить приговор, чтобы мы не рубили лес на кабинетских землях. Только неужто ж мы пойдем у них на поводу?

— Да ни в жисть! — крикнул кто-то.

Сидящие впереди старший Зыков со Стенкой, кабатчик Лобанов, Тимоха Сысоев с отцом, и сын старосты Гаврила изумленно подняли головы на этот выкрик, испуганно заерзал притулившийся возле них Кузьма Коробкин, опасливо крутнул длинной шеей Ёлкин.

— Ни в жисть энтих кровопийцев не буду слухать! — вскочил Иван Балахонов. — Они не о слабомочных крестьянах пекутся, а за государево добро черными душами болеют! Им власть слаще пряника али ломпасейки! Ишь, какие пузы отъели!

Над рядами вспыхнула рыжая голова Аверкия Бодунова:

— Верно Иван выражается! Им на нас начхать! А коль так, то и нам на них плювать с высокой сосны! Надобно, мужики, другой приговор постановить. Наш, крестьянский! Чтоб, значица, как положено: весь кабинетский лес — миру!

Кустистые брови Мануйлова сошлись к переносице, лицо налилось кровью. Оторвав широкий зад от лавки, староста рявкнул:

— Ты че, рыжий,