Ветры земные. Книга 1. Сын заката - Оксана Демченко

Нэрриха однако же не опустился до такой мести, избрав более совершенный путь наказания провожатого… и улучшения своего настроения. Выслушав все приветствия, он безразлично отвернулся и процедил сквозь зубы имя лучшего шорника столицы, помял в пальцах повод и посетовал: надо бы заказать новое оголовье вороному Сефе, это уже полгода служит и чуть пообтерлось. Нацедив ядовитых слов, Кортэ покосился на гвардейца: тот, само собой, с тоской изучал убожество сбруи своего коня.

Кортэ продолжил пытку, с двойной щедростью оплатив за постой вороного. А затем и вовсе, высыпал на ладонь золото из кошеля, чтобы полюбоваться его блеском и тяжестью. Дальше Кортэ так и шел, шурша монетами и без спешки, вслух, считая их.

Баран тряхнул ухом, опасливо косясь на рыжего нэрриха, торопливо дожевал траву – и отодвинулся в сторонку, не приняв вызова. Или – сразу признав свое упрямство ничтожным и негодным для сравнения? Сын тумана презрительно сплюнул, лишившись верного повода почесать кулак о твердый лоб и хоть кому пообломать рога.

День не задался… Стоило Ноттэ сгинуть вдали, и прежнее настроение вернулось, и снова мир сделался неуютен, а золото притягательно. Глупый гвардеец – ну чем еще пронять его? Только звоном монет, пожалуй. Глядишь, преодолеет свой страх ради корысти. Да, служители Башни в удаленных провинциях совсем обнаглели, исполняя тайное указание нового патора: на проповедях представляют нэрриха разве что не людоедами. Дошло до того, что теперь непослушных детей стращают порочностью и дикостью нрава клинков воздаяния. Но гвардеец принес присягу короне, ведь уже полвека в стране есть армия, нанимаемая за золото и, следовательно, принадлежащая светской власти с потрохами. Он – нэрриха Кортэ – посланник её величества Изабеллы: сам Ноттэ, сын заката, еще ночью успел предусмотрительно избрать и утвердить в сознании местных олухов этот высокий статус. Мальчишка, следовательно, может хоть обмочиться от страха, но внешне обязан выказывать полнейшее почтение.

– Еще раз тронешь коня хлыстом, удавлю, – по возможности ровным тоном предупредил Кортэ, хмурясь и старательно рассматривая городские стены.

Гвардеец икнул и замер в седле истуканом. Было ему тряско и неудобно, но страх мешал даже вздохнуть. Кортэ хмыкнул, ссыпал в кошель золото, долго звеневшее в ладони и уже изрядно наскучившее. Нет радости… сын тумана ссутулился. Увы, былого не вернуть, общение с Ноттэ отравило рассудок. Прежде было так удобно чудить и упиваться своими глупостями, полагая их – вполне даже умными… А теперь? Он слегка поддразнил пацана и не получил удовлетворения. В груди едва шевельнулось теплое самодовольство – и тотчас оказалось растоптано кованым сапогом логики.

Привитая Ноттэ привычка задавать самому себе вопросы не сгинула, не умчалась вместе с азартным насмешником… Сын заката невесть где, можно наконец-то бежать от его угроз или, что куда приятнее и достойнее для самомнения – просто ехать без оглядки по своим делам! Договоренность ехать вместе связывала спутников лишь до перевала, до входа в долину. Столица давно позади, долги избыты, Ноттэ ускакал по своей воле и не оставил указаний. Самое время позаботиться о безопасности, сгинуть из Эндэры лет на… да хоть на сто, что такое время для нэрриха? Но – не хочется.

Без Ноттэ игра в вопросы утрачивает изысканность. А продолжить её – занятно. Вот хотя бы: почему пацан вызывает бешеную злость? Он боится нэрриха— так это почти лестно, пусть себе зеленеет и задыхается. Что коня хлыстом бьет… Так не бьет, лишь трогает по шкуре, и кстати: хлыст старый, потертый до безобразия, но все еще годный. Выходит, им вовсе не пользуются. Может, дедово наследство или у полковника похожий имеется и пацан подражает кумиру? Так что же на самом деле вызывает вязкое, натянутое нарывом ощущение боли в груди? Вызывает – и, проходя мимо сознания, превращается в холодную злость. Если бы не новая привычка задавать вопросы и прислушиваться к себе, ели бы не поездка в обществе Ноттэ…

– Знаешь, а повезло тебе, месяц назад я был ох как скор на расправы, – буркнул Кортэ. – Ты вот нэрриха не любишь, я чую это, и мне хочется поквитаться. Постращать. А меры-то я не ведаю. Эй, как тебя там… Хосе? Или Ченито?

– Хосе, – тихо и настороженно согласился гвардеец.

– Так вот, Хосе, или уж дыши нормально и спрашивай то, чем давишься, или вали отсюда, пока я не озверел. Что наплел ваш деревенский серорясник-жирнобрюх? Небось, брякнул, будто все нэрриха – еретики.

– Кто ж еще именует служителей грязнословно? – жалобно укорил гвардеец, заранее вжимая голову в плечи и отводя коня к дальнему краю пустой дороги.

– Так служитель – он что, тощий?

– Не особенно, – огорчился Хосе. – А только человек добрый, в винограде понимает и по мелочи никому не докучает. Про нэрриха же упоминал: души у них нет и человека им убить – что муху пристукнуть.

– На меня похоже, – усмехнулся Кортэ. – Ты, значит, боишься смерти?

– Первый посланец королевы сказал полковнику: все мы уже мертвые, – едва смог выдавить гвардеец. – Граф не стал делать тайны из сказанного, за то его и уважают: с понятием он, к людям относится, не как к имуществу или скоту. Даже слуги всегда сыты и при малой денежке. Граф Парма распорядился окольцевать город в три линии оцепления. И людей определил, кого куда, значит. А вот те, кто согласен вернуться в город, зная о чуме, – те все пошли по доброй воле… Не боюсь я смерти.

– Значит, дурак, – с долей жалости предположил Кортэ. – Ничего хорошего в смерти нет, там темно и пусто, там души растягивают, мнут, перекраивают без жалости и сострадания. И снова выбрасывают в бытие, как голые кости, чтобы мы наращивали мясо дел и жир безделья… Зачем – не ведаю, а только туда спешить не надо, уж поверь. Хорошо же… Смерти ты не боишься, а меня – опасаешься. В чем логика?

– Кто?

– Логика, – пояснил сын тумана, с тоской припоминая хитрый прищур Ноттэ, понимавшего любой намек с полуслова, – это умение строить мысли в правильные цепочки от предположения и до умозаключения. Древние полагали логику наукой мудрых. Я не застал древних и мудрости не обрел, но все же… Все же твоя очередь отвечать.

– От чумы еще когда помру, и то если не повезет. Но, когда лейтенант отрядил в сопровождение к вам, прямо указал: не жаль тебя, ты третий сын, пусть протыкает, – неожиданно громко и зло пожаловался гвардеец. Сорвался в крик: – лучше б вы сразу и проткнули, ну что я жду и жду…

– По статусу, – Кортэ усмехнулся в усы, ощущая, как утихает злость, – что такое статус, знаешь? Уже неплохо… Так вот, по статусу мне, нэрриха третьего круга, не полагается протыкать одиночного рядового гвардейца. Несолидно. Если бы вас была хоть полусотня или, скажем, ты дослужился бы до капитана… Тогда другое дело. – Нэрриха шагнул к обочине, подхватил гвардейского коня под уздцы, остановил. Хлопнул по шее, чуть помолчал… Глянул на гвардейца с новым любопытством. – Обманул тебя лейтенант, обычное в любом войске дело, занятное и даже неизбежное: юнцов стращать. Он и расстарался. Решил, наверное, что лучше тебе бояться нэрриха, чем думать о чуме. Семья вся в долине?

Гвардеец судорожно кивнул, прикусил губу и сделался зеленее и несчастнее прежнего. Стало вовсе неловко стращать и подначивать его, дразнить видом золота. Лет ему – хорошо, если двадцать, а пожалуй и меньше. Тощий, рубашка заштопана старательно и по мере сил незаметно, рапира не ржавая лишь потому, что чистят её с неустанным усердием. Глаза темные, ночные, а еще такие зовут южными… Лицо смугловато, волос слишком густой и толстый: неумело выбритый подбородок аж синеватый от щетины. Что все это значит? Или матушка южанка, или бабка была из-за гор, добыча прошлой войны – то ли жена, то ли просто вещь в хозяйском доме… Рабство в Эндэре не существует, но закон действует лишь в отношении жителей, а пленные – они разве жители?