Ветры земные. Книга 1. Сын заката - Оксана Демченко

Так казалось до самого выхода на главную площадь перед парадными воротами крепости. В полутора десятках канн от площади улицу перегораживали повозки, возле стен и в узком проходе меж бортов, способном с трудом и впритирку пропускать пешего, стояли гвардейцы, все в платках, закрывающих лицо до глаз. На повозках лежали черные полотнища, а запах гари делался отчетливее с каждым шагом.

– Крепость закрыта, на площади больные, – покачал головой старший из дозорных, выслушав Хосе. – Полковник ждет посланца королевы, он теперь обосновался в доме поблизости, вас проводят.

Хосе жалобно глянул на нэрриха и промолчал, не решившись сказать вслух то, что было очевидно и по его лицу, без слов. Кортэ поморщился, отчитывая себя за глупость. Подошел к дозорным, не обращая внимания на их запреты, повернул к своему ветру первого, прогладил ткань на его лице, повторил работу со вторым, третьим. Устало посидел на повозке, предложил позвать остальных, если их немного.

– Что же мы теперь, не заболеем? – понадеялся ближний из дозорных, похожий на Хосе возрастом и опрятной бедностью одежды.

– Помимо кашля и дыхания есть вода, пища. Постоянно ходить и даже спать в тряпке не получится, – пожал плечами Кортэ. – Но так у вас будет чуть больше надежды… наверное.

– Спасибо, – улыбнулся гвардеец.

– Как закончу разговоры, проверю колодцы, – буркнул себе под нос Кортэ.

Подошли спешно вызванные из ближнего дома новые гвардейцы, заспанные и осунувшиеся. Кортэ старательно выгладил ладонями шарф для каждого и порадовался, что людей немного и сам он после всех дел еще в состоянии идти. Пусть и опираясь на крепкое костлявое плечо Хосе.

В голове Кортэ вьюнком мути крутилась тошнота, спину щупал потеками капель холодный пот, день подернулся серой дымкой – не признавать крайнюю степень утомления делалось все сложнее, но сын тумана старался.

Ощущая себя если не больным, то уж и не здоровым, он невольно снова играл в любимую игру Ноттэ – в вопросы и оценки. Косился на старательно подставляющего плечо Хосе и думал: а может, в неприязни людей к нэрриха есть логика? Допустим, не уму внятная, но исключительно людской зависти, неистребимой и непобедимой. Если толком разворошить кипучий муравейник мыслей, болезненно жалящих череп изнутри, если проморгаться и разогнать мельтешение перед глазами, то можно попробовать принять неприятное, но очевидное… Мало кто прощает окружающим их успех, будь он урожденный, как богатство, здоровье, долголетие, или нажитый трудами, как ум и опыт. Не порадует ближних и мимолетное везение. Все перечисленное вызывает один вопрос: почему ему, а не мне? За вопросом следует раздражение, быстро переходящее в желание урвать чужое или хотя бы изгадить… Он сам – Кортэ – завидует сыну заката, более опытному, мудрому и даже знаменитому. Завидует, хотя в душе давно готов уважать… но никак не решится выпустить наружу это чувство – более сложное, косвенно требующее признать: пока следует смотреть на Ноттэ снизу вверх, это правильно. Без зависти получается вот еще что: если сын заката выше, надо менять себя, признав ущербным, и – расти! Отказаться от раздражения и принимать новое, радуясь приобретениям, успехам и даже ошибкам. Своим. Несравненным и личным.

Люди разве иные? Зависть сродни плесени, её не надо разводить, она сама заполоняет темный подвал души. Здоровый нэрриха, не способный подхватить чуму, бодро шагающий по обреченному городу – кто он для окружающих? Средоточение недостижимого, желанного и утраченного… Многие готовы убить, изуродовать – чтобы сын ветра всего лишь понял, каково приходится людям. Чтобы сполна хлебнул из чаши страха и отчаяния. Тем более, наполнил ту чашу, обрекая город, тоже нэрриха. Вряд ли люди знают, но он-то, Кортэ, давно догадался. И не испытывает вины за чужой грех. Или – испытывает? Если не подспудная вина, то что же вынудило загонять себя, выкачивать силы, но одаривать надеждой Хосе и остальных?

– Скажи-ка мне, честный дурак, – буркнул Кортэ, останавливаясь отдохнуть и щупая стену. – Тебя сильно злит то, что я здоров? Что не заболею совсем, ни теперь, ни позже? Что я не человек, а так похож, что и не отличить…

– Еще как злило там, – махнул рукой в сторону дальних городских ворот Хосе, и не подумавший соврать. – Пока вы золото трясли напоказ и обещали удавить. Беда ведь кругом, а вам вроде и дела нет, так я подумал. И только позже разобрался… Что, сперва все вроде меня, злые?

– Нет, обычно сперва все добрые, – рассмеялся Кортэ. – А потом – ап! Нож в боку на месте кошеля… да в какой же дыре засел ваш полковник? Идем и идем, и конца нет ходьбе.

– Тот дом, рядом, – обнадежил гвардеец, жалостливо покачал головой, понимая, как плох нэрриха. – Вы погодите, сбегаю и вызнаю. Я мигом.

Хосе умчался, не ожидая ответа или согласия. Сын тумана сполз по стене на приступочку, радуясь её наличию и понимая: иначе пришлось бы без затей отдыхать в уличной пыли, ноги-то не держат. Перед глазами ползают серые кольца и серые же черви, и так их много, будто мозги выгнили в раздавленной болью голове. Мостовую едва видно: лишь черные тени кое-как обозначаются сквозь муть, такую густую, будто улица погружена в кисель. Вязкий, рвотно-липкий кисель… Зрение выхватывает узкий участок в середине, вроде как на донышке скисшего тошнотворного дня, бока обзорного колодца замазаны серостью накрепко, во много слоев. Виден относительно ясно крупный камень, песок в стыках вокруг него… и драный башмак – сверху.

Кортэ вздрогнул и усилием воли вынудил себя сесть ровнее, всматриваясь в башмак и нащупывая слабыми потными пальцами рукоять ножа. Ладонь неожиданно уткнулась в горлышко бутыли, подсунутой кем-то услужливым. Разбираться нэрриха не стал, отведал, распознал кислое яблочное вино и охотно выпил все, до донышка. В голове слегка прояснилось. Муть проредилась, глаза без затруднений рассмотрели и опознали в обладателе башмака – конокрада. Все того же, старшего из двух и наверняка, ну по прищуру видать, по ухмылке, по широкой рубахе и характерному ножу у пояса – настоящего цыгана… Кто еще смог бы пробраться в верхний город мимо дозоров, мимо запертых ворот?

– Эй, дон, я последил за тобой и вижу: серьезный ты человек, – шепотом сообщил парень. – Лечить умеешь или вовсе знатный алхимик?

– Я – Кортэ, – от возмущения нэрриха почти выздоровел, даже ноги окрепли. – А ты свинья необразованная, даже не опознал…

– Ну, извиняй, дон Кортэ, вышла промашка, – хмыкнул цыган, быстро оглядевшись. – Давай уговоримся: я тебе золото, ты мне – здоровье. Во, без обмана. У меня таких пять, это сокровище нашего рода, священное. Подумай, а?

Цыган шевельнул ткань, в которой удерживал нечто, и оно блеснуло рыжим глянцем, на миг вынырнуло из тени – увесистое, притягательно-знакомое.

Самородок. Огромный. Кортэ помимо воли протянул руку, желая погладить золото, уже скрывшееся в складках ткани. Ладонь осталась пустой – и жажда обладания шевельнулась разбуженным зверем, всадила когти в дрогнувшее сердце. То, что порадовало глаза, должно согреть пальцы! Прежде непреложное убеждение и теперь не казалось глупостью…

– Цыганское золото, – презрительно сморщился Кортэ, убирая руку и полностью контролируя лицо. – Дешевка. Что я, пацан или дурная рыбка, на блестяшку ловиться?