Ветры земные. Книга 1. Сын заката - Оксана Демченко

Её непокорные волосы бились темным вихрем. Глаза цвета шоколада вспыхивали неожиданно холодно, хищно. Руки делались то крыльями мотылька, то готовыми ужалить змеями, то трепетными побегами, то клинками, вырезающими сердце…

Босая, она танцевала так, словно камень мостовой раскален добела и нельзя ни на миг прервать движение, подобное полету. И она – парила и порхала, вроде бы не касаясь мостовой. Она была демоном и божеством, отчаянием и надеждой, проклятием и прощением. Плясунья плела волшбу переменчивого узора, стягивала в узел взгляды, втаптывала в пыль мысли. И растущее безумие стучало изнутри в гулкие ребра…

Площадь, где вершился танец, все теснее заполнялась покорными зрителями. Люди смотрели, дышали безумием… и, поддавшись ему, вливались в единое целое – в многоглазую недвижную толпу.

На залитой солнцем мостовой само время меняло ход. Расплавленное, оно замирало нетронутой гладью моря, позволяя лишь одной гибкой фигуре парить и трепетать на своей поверхности. Весь мир делался плоским, бесцветным фоном для пламенного буйства танца. Щелчками пальцев плясунья отстукивала ритм сердец. Узорной шалью, как неводом, черпала вздохи…

– Ах!

Плясунья изогнулась в прыжке, свилась в кольцо, соединяя за спиной пальцы рук и ног.

– О-о…

Точеную фигуру плотно оплели кисти шали… Краткий полумиг покоя, трепет рук, подобных ивовым листьям. Площадь не смеет вздохнуть, завороженная! И даже сам ветер, вольный и не неуловимый, круговым потоком обтек площадь, скрутил несколько пыльных вихрей и затих – заколдованный… Ветер оказался выпит вздохом толпы и возвращен на выдохе – пропитанный восторгом, безумный. И такой он более не мог безразлично течь от моря к горам, скользить над крышами.

Ветер задышал вместе с людьми, едва плясунья закружилась, и юбки, рукава, кисти её шали – взлетели языками пламени. Ритм танца скручивался всё туже. Волны вздохов катились, эхо стонало… Глаза сухо, алчно блестели. Пульс жары бился в такт людским сердцам. Танец подманил бесценную добычу! Осталось лишь изловить её, окончательно запутать в невод волшбы.

Блеснула победная улыбка плясуньи: да, свершилось! Более никто не смеет и не может противиться замершему времени. Сбывшийся танец – он и есть жизнь, воля, чудо… Зачем отрицать его или спрашивать о чем-то этих заколдованных и завороженных людей?

Ответ был у единственного, кто оставался не подвластным волшбе.

Он приближался к пылающей танцем площади, беззвучно скользя в тенях улочек, потому что всем опытом, всей болью души знал: волшба – ложь. Обещанная плясуньей воля – ловчая сеть. Красота танца – яд! И власть, даруемая обманщице всей многоглазой, хрипло дышащей азартной толпой должна быть сломлена! Тогда грязная игра оборвется, тогда невод отпустит добычу… и сам окажется порван. Едва ложь сделается явной, плясунье придется заплатить! Дорого и без снисхождения, но ведь и пожелала плясунья многого и без оплаты! За жадность следует казнить. Нет иного решения: ведь сбывшийся танец – тоже казнь для того, кто будет им изловлен и порабощен.

Он отстраненно слушал азартное дыхание толпы, звучащее всё ближе и ярче, пока спускался к площади. Он двигался ровным шагом, неумолимо. Так и должен идти палач – к месту казни. Он не мстил, а лишь исполнял решение судьи, и потому скрывался под плащом тени… Вот и площадь.

Грифельную черту тени перешагнула нога, обутая в мягкий башмак оленьей кожи. Из тьмы явился гибкий юноша. Лицо его не отметил и первый штрих усиков, а плечи уже обняла рубаха драгоценного алого шелка… на талию был накручен широкий черный пояс, ноги плотно облегали светлые штаны – одеяние, допустимое лишь для нэрриха. Ежик волос на голове – короткий, не шире ногтя мизинца – подтверждал почти невозможное: да, танец привлек внимание взрослого нэрриха!

Глаза цвета черного чимского шоколада взблеснули так холодно, будто сквозь щель век сквозила сама зима. Тень ресниц притушила огонь танца, бушующего на площади.

Юноша с легкостью рассек тело толпы, – его сторонились люди, его обтекали вздохи, возле него блек восторг и утихало безумие…

Нэрриха приближался к плясунье – и нес ей казнь. Вот он вскинул руки, прянул вперед и влился с танец. Тело юноши безупречно двигалось, а душа оставалась ледяной, безразличной, хотя дробный стук каблуков всё взвинчивал бешеный ритм.

– О-ле! – восхитилась толпа единым дыханием.

Толпа теперь пожирала взглядом двоих – плясунью и нэрриха. Толпа утрачивала слитность. Сплошное многослойное кольцо внимания людей, нанизанное на стержень танца, – дробилось, распадалось…

Плясунья замерла, откинувшись на руку неожиданного партнера, прогнулась, подметая волосами камни, трепеща кистями рук. Блеснул жемчуг зубов, колкий прищур из-под ресниц сжег того, кто дерзко вмешался в волшбу… Но нэрриха не рассыпался пеплом! Лед его взора не согрелся, зато каблуки снова отбили дробь – безумно стремительную, восходящую все выше, почти до разрыва сердца.

Звук оборвался, и никто не смел вздохнуть. Нэрриха наметил улыбку сомкнутыми губами. Отточенным движением завершения танца исполнил казнь, внятную ему одному: заправил за ухо плясуньи драгоценную винную розу. Склонился, опуская плясунью на мостовую, освободил руку, обнимавшую её талию – и зашагал прочь…

Танец иссяк. Напряжение общего восторга лопнуло, растеклось шепотами и вздохами, шуршанием подошв и звоном брошенных монет, оплачивающих танец… Эти разрозненные звуки вернули времени право двигаться своим чередом. Толпа распалась, всё обширнее стали множиться обыденные звуки – разговоры, выкрики торговцев… Нэрриха шагал и усмехался. Ему да плясунье, только им двоим, сейчас слышно, как звенит предельно натянутая тетива волшбы – и резко лопается.

Ветер дрогнул, очнулся от наваждения, – и потек к морю темными руслами улочек…

Сразу вернулся запах города, ненадолго оттесненный морской соленой свежестью.

Плясунья фыркнула, вскочила. Она смотрела вслед нэрриха и трогала подаренную им розу. Разочарованная танцем и… очарованная нежданным партнером.

– Эй, мальчик! Сегодня все мои улыбки – твои.

Нэрриха не обернулся, но замедлил шаг. Вроде бы рассеянно повел плечами – и нырнул в угольную тень под аркой гостерии, вступил в крытый дворик. Остановился, выбирая место и поджидая хозяина, уже спешащего с поклоном и приветственным бокалом вина.

Тетива волшбы – это знал лишь нэрриха – не рвется легко. Она неизбежно мстит «лучнице»… при обычной стрельбе руку оберегает перчатка. Для плясуньи, согнувшей своей властью толпу в тугой лук, надежна лишь одна защита: искренность чувств. Если её нет, расплата неизбежна… Но если танец был искренним, если нэрриха ошибся, ничего страшного не произойдет. Роза останется безобидным украшением в волосах.

– Не дари то, чем не владеешь, – разъяренный бас покатился по площади, наполняя её гневливым эхом. – Иди сюда и улыбнись мне.