Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

— Надоел тебе дядя Якуня?

— Не надоел, человек тоже полезный — пастух, а говоришь без толку.

— Дело известное, ты книжки читаешь, в школу ходишь, а я всю жизнь пасу да лапти плету.

Мать слушала эти споры, то улыбаясь, то грустя, и нельзя было понять, за Степу ли она или за Якуню.

В зиму от Петра Милехина было получено одно письмо. Писал он, что дела его неважнецкие.

— «Заводы работают кое-где, и безработного люду уйма, приходится отбивать работу друг у дружки. Хожу я по Уралу, где на поденку приткнусь, где по заготовке дров, в ином разе замещу больного, а постоянно, на якорь стать не могу, не удается. Посылаю денег семь рублей, от бедности своей больше не могу».

Прочитал Степа письмо Якуне, и опять разгорелся между ними спор.

— Жисть-то по-моему идет, — возрадовался Якуня.

— Куда это? — спросил Степа.

— Заводы-то один за другим рухнут. Походит-походит безработный люд по дорогам, умается и возьмется за землицу. К сошке, одним словом.

— По-твоему не будет, поднимаются заводы, а не падают. Давно ли, послушаешь вечером на заре — ни единого гудка, а теперь гудят, слышно. Ты дудку-то брось и послушай!

— Недолго погудят, вроде нашего.

Начинает сердиться Степа на Якуню. Он, как и отец, с первых лет жизни привык к заводу, привык засыпать и просыпаться по гудкам. Он и играл-то шлаком, жестью, кусками каменного угля, как же ему не любить их! Огород и земля кажутся ему маленьким, нестоящим делом, а завод не то. И Степа хочет обязательно работать на заводе, где большие печи, электрические краны, где тянут рельсы, как лапшу из теста, и дружно сотней голосов кричат, — бывают такие дела на заводе:

«О…е…ще…о…раа…зок. Дер-нем! Дер-нем!»

У Степы всегда в таких случаях вставали волосы и руки напрягались, как струны.

Наступила шумная, красивая весна, в Дуванском она всегда такая. Кругом стоят горы, закутанные в легкую синеву. С них льются потоки, не умолкая ни днем ни ночью, точно не вешние потоки, а удалые молодцы и девушки поют свадебные песни, и тут же гусляр играет на гуслях, и каких-каких струн только нет в них!

Степа бродил как безумный. Все будоражило его. Ночью в открытое окно слышались песни и разгул полой воды, струился теплый весенний туман. С рассветом начинали орать петухи, и так до заката. Парень бежал на плотину, где уже до него собралась толпа народа. На глазах у всех ширился и поднимался пруд, Ирень прыгала в каком-то безумном веселье. Ей открыли шлюзы, но и в них она не могла пройти, разлилась по берегам, размыла барьер и хлынула на заводской двор.

Там Ирень обняла и приласкала каждый камень, каждую забытую болванку и кусок руды. Журчливыми ручейками просочилась она в цехи, походила и о чем-то пошепталась с брошенными станками. Звонкими падунами упала Ирень в машинное отделение, к сердцу завода, но сердце было пусто и холодно, ей не удалось разбудить его.

Быстро расползался снег, уменьшались его белые поля, а на тех местах, где он лежал вчера, сегодня проростали острые шильца молодой травы, появлялись цветочки. Стаями прилетали скворцы, грачи, чинили прошлогодние гнезда, радостно каркали и насвистывали.

Затуманенными глазами глядел Степа на это буйство жизни, и у него затеплилась надежда, что встанет и завод, заработает, разбуженный трубным голосом весны.

Дни продолжали бежать, на пруд прилетели караваны лебедей, гусей и уток. Заиграл Якуня на рожке, и вышло, гремя кутасами, стадо, а завод остался пуст и нем. Никто даже не пришел в его осиротевшие цехи и ни разу не ударил молотом.

Завяли Степины надежды, а на заводском дворе разрасталась трава, появились первые листики маленьких березок и осин. Во многих местах кирпичные стены треснули, а железные крыши покрылись ржавчиной.

— Что ты, Степка, невесел? — спросила мать. — Скоро за работу браться, ветер-то сухой веет…

— По-Якуниному жизнь идет. Завод годов через пять рассыплется по кирпичику, и будут здесь поля да огороды.

— И нам надо поле заводить, одним огородом не проживешь.

— Придется.

Теплые весенние ветры просушили землю, в Дуванском вышли на огороды и на поля. Настоящих полей ни у кого не было, лежали поблизости выруба да пали[13], их-то и приходилось подымать под пахоту. Сначала выкорчевывать пни, убирать хворост, камни, потом пахать и сеять.

Петр Милехин писал нерадостные письма и собирался прийти домой. Тогда Степа выбросил думы о заводе и решительно взялся за пилу и топор. С рассветом его будила мать, поила чаем, и они вместе отправлялись на свою деляну. Степа нес топоры и пилу, мать — узел хлеба и картошки на день. Деляна была среди гор, близ Ирени. Река каждый год заливала ее, удобряла илом, и по долине росла густая сочная трава. Лес перевели на уголь и сожгли в домне, остались на деляне пни да валежник. Степа сбрасывал армячишко, шапку, топором перестукивал пни и отмечал, который нужно корчевать, а который корчевать не по силам.

— Оставим до будущего году, пусть погниет. — И парень делал на крепком пне отметину.

— Ну, мам… — Степа поднимал топор, широко замахивался, и трудовой день начинался. Летали, сверкая, топоры, щепки прыгали, как снежные хлопья, пила визжала, и пни один за другим вылезали со своих насиженных мест.

Приходил Якуня, говорил тихим голоском:

— Бог на помочь! — и улыбался безбородым лицом. — А не поработать ли мне?

— Поработай, дядя Якуня.

— Дай-ка топоришко!

— Возьми у мамки.

— Ты, Марья, иди на Ирень и согрей там чай, а я за тебя здесь полепартую топориком.

Мать уходила, разводила костер