Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

Случалось, спрашивали его:

— О чем ты думаешь?

— А сам подумай и узнаешь.

— Глупенький ты, Якуня.

— А может, умненький? — и добродушно засмеется.

С виду не поймешь, сколько лет Якуне. Волосом не сед, походка у него легкая, спина прямая и никогда не болит, лицо безбородое, надень платок — и будет баба.

— Сколько тебе лет, Якуня?

— Не знаю. Бог мои летики считает.

В заводе могут сказать только одно, что годов пастуху много, нет его старше в Дуванском.

— Ровесников давно на кладбище снесли, а он вот живет и про смерть не думает. Лет, чай, под сто, мы его всегда таким знали.

— Не стариком же он родился?

— Каким родился, ему и ведомо, а на наших глазах Якуня не стар, не молод, в одном теле.

Было правдой, что пастух родился раньше Дуванского завода. Он помнил те времена, когда на месте Дуванского стоял лес, река Ирень не ложилась широким прудом, а бежала напропалую, и жилья человечьего было двадцать пять домов. Промышляли они хлебопашеством и охотой. Якуня никогда не пахал земли и не носил ружья; он с детства пошел подпаском и до сей поры несменяемый пастух. На его глазах выстроили завод, Ирень перехватили плотиной, вокруг вырубили леса. Вместо двадцати пяти домов стало пятьсот, а у Якуни сильно прибавилось стадо.

Катилась жизнь куда-то, люди изменились, полюбили заводы, чугун, руду, огонь, а Якуня все продолжал любить леса, пастбища, чистую резвую Ирень, тишину, когда издалека слышны кутасы коров. Вот из-за этого и решили, что он глупенький.

А еще из-за того, что сняли люди домотканые сермяги и начали носить фабричную материю, завели себе гармони, сапоги, а Якуня остался и в лаптях, и в армяке, и признавал за музыку только гусли да свою пастушескую дудку. Не научился он пить ни водку, ни чай, утолял свою жажду холодной водой и квасом.

Милехин Степа удил рыбу около заводской плотины, рядом молчал завод, а вдали, среди гор, шумно, радостно наигрывал Якуня.

— Тешится дядька, — ворчал парнишка, прислушиваясь к задорным переливам дудки.

Тоска щемила ему сердце. Он еще не работал в заводе, молод, но привязан к нему всей душой, и ему страшно представить, что больше никогда не запоет в Дуванском гудок, не вспыхнет в ночном небе зарево доменной печи, в первое же половодье ярая Ирень снесет плотину, заводской пруд уйдет, умчит всю рыбу. По узкоколейке не побегут поезда с чугунной болванкой, пожалуй, совсем заглохнет, зарастет травой дорога, тогда Якуня выгонит на нее коровье стадо и будет тешиться своей дудкой.

Напрасно мечтал Степа уехать по этой дороге в город — Свердловск или Пермь, — купить там большую гармонь с серебряными колокольчиками и потом играть на шумной плотине, где гуляет заводская молодежь.

Ничего не придется ему. Нет.

До вечера просидел Степа со своими думами, пропустил мимо сытое стадо и остановил Якуню:

— С чего ты надрывался целый день?

— Иди ко мне в пастушонки, и ты будешь надрываться.

— Не пойду! — отрезал Степа.

— Ишь как. А нужда застигнет? Она, милый мой, научит песенки петь. Спи, голубчик, спи, — кивнул Якуня на завод.

В Дуванском все хмурились, ходили злыми, а Якуня, напротив, был весел больше прежнего.

Однажды Петр Милехин поймал его за рукав и сказал:

— Играй на своей дудке поменьше!

— Надоела? Столь лет никому не мешала и вдруг…

— У народа в сердце рана, свежая рана. Не растравляй ее!

— Я коров собираю, до народу мое дело не касаемо.

— Разобью твою проклятую дудку, расшибу!..

Якуня выдернул руку и боязливо спрятался на сеновал.

В сердце Петра часто вспыхивала острая злоба к пастуху.

— И когда он, дьявол, умолкнет, когда перестанет подмигивать!

А пастух, проходя мимо завода, так выразительно подмигивал, точно говорил: «Спи, спи, голубчик… баюшки-бай».

Встречаясь с людьми, он всякий раз сообщал новости:

«На пруду лебеди появились, вот что значит тишина-то. Любит ее птица. Божественные у нас места будут, райские, в проклятых местах лебедь не селится».

«Дорожка-то железная травкой подернулась, на насыпи березки махонькие-махонькие взошли… Сам видел, годков двадцать пройдет, лес зашумит».

— И чему ты радуешься? — дивились люди.

— Благодать к нам идет, лесная благодать, тому и радуюсь.

— Разоренье, а не благодать, нужда идет, пойми — нужда.

Не понимал этого Якуня и радовался, что на Дуванский завод наступает со всех сторон лес и тишина. Однажды, проходя со стадом, он заглянул в заводской двор, и его смешное безбородое лицо озарилось ликованием.

— Травка появилась, травка, — зашептал пастух и потом всем встречным таинственно на ухо сообщал: — На заводском-то дворе травка…

Этот шепот раздражал всех, подтачивал последнюю надежду, что завод когда-нибудь оживет.

И вот Якуню вызвали на площадь, где народ кишел, как бывало прежде в праздники.

— Ну, ехидник! — насмешливо встретили Якуню. — Передай-ка свои пастушьи права другому, а сам на наше положение. Мы без завода, ты без коров. Послушаем, как запоешь.

Старик понял, что у него отнимают дело, которое он делал всю жизнь, поник головой, достал из-за пояса ложку и начал рассматривать ее в растерянности.

— Донял ты нас, и вот наша воля.

— Коровки с другим не пойдут, — прошептал Якуня, повернулся и ушел через плотину за реку Ирень.