Ангелотворец - Ник Харкуэй

О да, я был милосерден – ужасно милосерден. Своим изощренным милосердием я доводил людей до безумия. Деяния мои и моих приспешников столь черны, что моя жестокость вселяет страх во властителей великих и могучих держав. В том числе и вашей.

– Я топил людей тысячами, – продолжает Опиумный Хан. – Я истреблял целые виды, губил, заражая опасными болезнями, популяции. На этой раме я остановил сердце Его преосвященства. Оно прекратило биться – с самого начала времен, капитан, это считалось верным признаком смерти. А потом я взял и вырвал у смерти его душу, вернул ее в тело. Потому что такова была моя воля. Потому что это – деяние Господа.

И никогда, капитан, никогда и никому я не объясняю своих поступков. Вы исключение. Я хочу, чтобы вы стали моим пророком при дворе английского короля. Понимаете? Господь равнодушен, Господь безмолвен, Господь превыше всего. И я тоже буду таким. Я вознесусь над ужасами и бедствиями и в этом уподоблюсь Ему. Стану Его зеркалом. Единственный из смертных, я познаю Господа как равного. А потом… потом посмотрим.

Лай епископа за занавесями становится громче. Сим Сим Цянь хмурится и щелкает ногтем по бокалу. Гул спирали моментально смолкает, лай сменяется быстро стихающими всхлипами.

Черт возьми.

Англичанин в знак одобрения подносит бокал к губам и гадает, что сказать дальше.

– Как вам Лондон, капитан Банистер?

Вопрос резкий и неожиданный. Он доносится с дальнего конца стола, где возлежащая на ворохе подушек Шалая Кэтти потягивает суп через золотую соломинку, и эхом летит над столом. Сим Сим Цянь на миг прикрывает веки. Дипломатическая болтовня с агентом иностранной державы – своего рода обольщение, особенно когда процессу не слишком живо мешает пожилая родственница, которой плевать на правила хорошего тона.

– Идет война, как вы знаете, – виновато отвечает Джеймс Банистер, – боюсь, город сейчас не тот, что прежде. Всюду разруха.

– Что? – Ворох тряпок подносит к уху ладонь. – Как вы сказали?

– Я говорю, идет война, мадам, в городе разруха.

– О, не сомневаюсь! В мое время там тоже были потаскухи. И юные жеребцы, что не стеснялись домогаться приличных девушек. Безобразие! – Она хихикает.

– Вдова Катун туговата на ухо, – бормочет Сим Сим Цянь, ошарашенный материнским вмешательством и несколько утративший киношный лоск.

– У нас, в Аддэ-Сиккиме, нет потаскух, зато есть слоны. Высоконравственные создания!

– Ничего об этом не слышал, – осторожно отзывается Джеймс Банистер.

– О да. В оке слона заключен великий нравственный урок. Вам, лондонцам, не мешало бы ими обзавестись. В учебных целях! – Она назидательно кивает. – Немцам они тоже не помешали бы, – добавляет Шалая Кэтти. – Будь у них слоны, Европа не угодила бы в такой переплет. Да. Надо написать об этом Джорджу. Или вы за этим и приехали? За слонами? Нет?

– Нет, мэм. Мой Король желает обсудить с вашим сыном государственные дела.

– Государственные дела, ха! Возмутительный вздор! Духовность и нравственность, я вам говорю! Впрочем, помню я одного юношу… – продолжает Шалая Кэтти. – Носил в волосах цветы. Представляете? Англичанин! Постойте, что это были за цветы… Лаванда? Герань? – Она хмурит брови. – Вы меня вообще слушаете, молодой человек? Я говорю: «герань»! Каково, а?

Джеймс Банистер плавно встает, косится на хозяина дворца и учтиво подходит к вдове с приветствиями.

– Его Британское Величество приветствует вас, – говорит он.

– Неужто мой милый Джорджи? Какая прелесть. Вот это был мужчина, не то что некоторые. – Она сердито машет рукой на сына.

– Простите, ваше высочество, позвольте поинтересоваться: быть может, тот юноша украшал волосы цветами жасмина?

Шалая Кэтти сверлит его подозрительным взглядом слезящихся глаз.

– Нет.

– Я спрашиваю: «То был Джасмин»?

– Не смейте повышать на меня голос, молодой человек!

Капитан Банистер молча смотрит на нее.

– Нет, – отмахивается Шалая Кэтти. – Не жасмин. Ромашки, кажется. Да. Совсем безыскусные цветы. Вы мне не нравитесь. Смазливый и совершенно не того склада. Передайте Джорджу, чтобы тщательней отбирал людей. Мой ему совет. – Она встает и шлепком отгоняет его прочь. – С дороги! Вон! Вон! Как вы смеете налетать на меня в моем собственном доме? Неужели мой сын ничего не предпримет? Убийца и слабак – кошмарное сочетание. Заточил меня на последнем этаже дворца, вдали от моих любимцев, всюду охрана, какие-то девки приходят мыть мне ноги, да вдобавок пригласил в гости безумную чужестранку-изобретательницу, и никак не увидеть мне моих драгоценных, моих ненаглядных! А теперь еще вы! Гнусный лондонец мне рассказывает, что все изменилось. Конечно, изменилось! Ничто не вечно! Там сделается красота землею, как и желанье, что владеет мною.[26] Понимаете? Пха! Прочь с дороги, юноша! Я была такой еще до того, как вы появились на свет!

Шалая Кэтти хочет вцепиться в пальто Джеймса Банистера, но промахивается и вместо этого хватает его за пах. И впервые за все это время широкая, коварная улыбка озаряет ее лицо. Она смотрит на человека в военной форме и многозначительно кивает.

– Святый боже! – отчетливо произносит она, косясь на Сим Сим Цяня безумными старушечьими глазами. – Природа вас обделила, однако!

Эди Банистер с любезной осторожностью убирает ее руку и едва заметно изменяет голос:

– Я всегда был убежден, что того, чем я обладаю, вполне достаточно для выполнения поставленных задач, ваше высочество.

Она опять улыбается, восторженно.

– Не сомневаюсь! Теперь он будет вас «развлекать» – чтобы вы почувствовали себя настоящим мужчиной. – Ага, это предупреждение. Что ж.

С напутственным «Удачи, юноша!» и шелестя бумагой – впрочем, шелеста этого никто не слышит, потому что другой рукой она демонстративно сшибает металлическую вазу с фруктами, и те рассыпаются по столу, – Шалая Кэтти тайком, как подобает всякому уважающему себя тайному агенту, сует записку во внутренний нагрудный карман британского посла и, хмыкнув, устремляется на выход.

– Не то, что некоторые, – бросает она напоследок, воззрившись на Опиумного Хана.

Наступает очень глубокая, гнетущая тишина.

– Бог ты мой, – доверительно бормочет Джеймс Банистер, – я уж испугался, что она совсем мне его оторвет. Еще чуть-чуть – и все, а?

Опиумный Хан растерянно таращится на него, затем чудом выдавливает из себя дипломатичный смешок и согласно кивает.

– Да уж, капитан Банистер. Да уж.

– Не могу не подметить, что в молодости ваша почтенная матушка была, наверное, ого-го?

Сим Сим Цянь хлопает в ладоши.

– Капитан Банистер, вы редкий человек. Так подняли мне настроение… Честь и хвала нашему гостю! Велите лебедушкам подать лебедя, – распоряжается он.

Секундой позже зал наполняется женщинами в весьма откровенных нарядах из белых перьев. Среди полуобнаженных тел то и дело мелькает золотой поднос с главным блюдом вечера.

Одной ногой Эди Банистер упирается в развилину на ветке высокого дерева, другая остается в петле, свисающей с подоконника спальни. На Эди по-прежнему усики Джеймса Банистера, а под кителем и рубашкой некий твердый жилет из неизвестного ей материала, способного в случае чего вполне сносно защитить обладателя жилета от удара холодным оружием. Абель Джасмин подчеркнул слова «сносно»