Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

В студенческие годы мы с братом в летние каникулы предприняли несколько поездок для изучения России. Так, мы ездили на пароходе по Волге, по лесистой Каме и по живописной быстрой Чусовой, а потом по железной дороге через Урал в Екатеринбург, где в то время была промышленная выставка. Из Екатеринбурга мы ездили на Тагильский и Исетский металлургические заводы и любовались чудными уральскими лесами. Во время этой поездки мы тоже выкинули одну студенческую проделку. Вскоре по отходе парохода из Нижнего нас, юнцов с еле пробивающимися бородками, пригласили какие-то типы играть в винт «по крупной». Увидев это, буфетчик сжалился над нами, отозвал одного из нас и шепнул, что это известная шайка пароходных шулеров. В винт они нам проиграли более 300 рублей, может быть нарочно, и потом старались вовлечь нас в азартную игру, но мы после полученного предупреждения забастовали и таким образом перехитрили шулеров. В Казани вся эта компания поодиночке вышла, причем один, имевший южный тип, надел большие темные очки. Однажды летом мы отправились на Кавказ. (Нижеследующее описание поездки через Главный Кавказский хребет я привожу по случайно сохранившемуся у меня моему черновому наброску, сделанному для писавшейся тогда истории Нижегородского драгунского полка.) Находясь на Минеральных Водах, мы сошлись с офицерами этого полка. Командир его князь Васильчиков предложил нам принять участие в качестве «военных корреспондентов» в военной поездке 15 офицеров и 75 нижних чинов. Мы должны были пройти из Кисловодска в Сухум с перевалом через Главный хребет по первобытным вьючным тропам для рекогносцировочного исследования, в целях проложения шоссейной дороги на Сухум через Главный хребет. За десять лет до этого, во время Русско-турецкой войны, Сухум, лежащий на побережном шоссе и окруженный горами, подвергся обстрелу турецких судов и, не имея путей сообщения внутрь страны, был отрезан от подвоза снарядов, войсковых подкреплений и провианта. Тогда еще не было Военно-Сухумского шоссе, для проведения коего впоследствии, вероятно, воспользовались исследованиями нашей экспедиции. Мы купили двух верховых лошадей и одну вьючную. Отряд сопровождал известный тифлисский фотограф Ермаков с несколькими фотографическими аппаратами. На одной из вьючных лошадей везли заряды с пироксилином для взрыва непроходимых скал. С нами ехал проводником пожилой отставной полковник-осетин в черкеске и папахе, на муле, знавший эту часть Кавказа. По мере продвижения мы брали еще местных проводников. Путь до Сухума продолжался десять дней. Сначала мы ехали по недурным каменистым проселочным дорогам холмистого предгорья чрез осетинские аулы. При приближении к Главному хребту горные кряжи поднимались все выше, а в глубине долин журчали быстрые потоки. На вершинах лесистых гор стали попадаться развалины старинных православных церквей и монастырей особого кавказского стиля. Начал чувствоваться Лермонтов. Переправившись вброд чрез верховье Кубани, на которой стоял сравнительно большой аул с остатками Тибердинского укрепления, мы вошли в узкую долину ее горного притока реки Тиберды. Селений больше не встречалось. Сначала изредка попадались отдельные жилища, а затем лишь шалаши пастухов, пасших коз и овец. По мере того как мы поднимались на Главный хребет, природа становилась все суровее. Дремучий и высокий лес с поваленными могучими гниющими стволами и вывороченными корнями стал редеть, мельчать, перешел в низкий кустарник и наконец совсем исчез. Ночевали мы под открытым небом, кутаясь в бурки, зажигая костры, пока был лес. Небольшой запас сучьев для согревания чая мы везли последние два дня с собой. По мере того как мы поднимались, воздух все свежел. Вдалеке, в горных складках, стал виднеться снег. Плохая и узкая проселочная дорога перешла в тропу, по которой мы большею частью шли пешком, ведя в поводу лошадей и перескакивая с камня на камень. И только наш проводник невозмутимо ехал на своем муле, почти не слезая с него. Наша тропа то шла вниз по ущелью вдоль клокочущего и заглушающего человеческий голос потока, то круто поднималась, иногда зигзагами, на большую высоту, и тогда мы пробирались по узкому карнизу между отвесной скалой и крутым обрывом, на дне которого еле виднелся поток, казавшийся бесшумным ручейком. В нескольких местах для расширения пешеходной тропы или для устранения слишком больших камней приходилось прибегать к пироксилину. В одном месте сорвалась вьючная лошадь фотографа с одним из аппаратов и с частью негативов, и мы видели, как она летела в пропасть, перевернувшись несколько раз в воздухе. Альбом сохранившихся чудных видов, вероятно, пропал при разгроме нашего имения большевиками.

Взятая нами провизия стала истощаться, осталось лишь несколько бурдюков кахетинского вина. И вот, наткнувшись на последнюю стоянку пастухов, многие из нас, как солдаты, так и офицеры, бросились доить коз, а кроме того, запасаться козьим сыром и кукурузными лепешками. Дальше и травы не стало, и мы шли по голым скалам, порою скользким от налетавших ливней или от тающего снега. Поражала полная тишина и отсутствие шума деревьев или птичьего щебетания. Наконец мы вступили в область вечного снега. Мы шли то по довольно широкому снеговому полю горного кряжа, то сравнительно узким ущельем, утопающим в глубоком снегу и с блестящими ледяными сосульками на выдающихся скалах. Порою приходилось пробивать путь в снегу и льду лопатами и кирками, раз проделали туннель в большом снежном обвале. 14 июля мы достигли самого высокого пункта Клухорского перевала около 9600 футов высоты, с небольшим Тибердинским озером, из которого среди снегов и под снеговыми туннелями водопадом низвергалась река Тиберда. По озеру плавали льдины. При ослепительном солнце снег не таял. Со времени вступления в область снегов большинство офицеров надевало для предохранения глаз дымчатые очки, а солдаты по старому кавказскому обычаю обводили глаза темно-серыми кругами пороха, что придавало им какой-то трагический и устрашающий, театральный вид. Это будто бы притягивало к себе, а от глаз рассеивало ослепляющие солнечные лучи. При продолжающейся мертвой тишине, при ясной солнечной погоде и при отсутствии какой бы то ни было растительности в пейзаже были лишь три очень определенные краски: белый сверкающий снег, обнаженные части скал, кажущихся от снегового контраста черными, и темное-темное синее небо. Невольно вспоминались строки из «Мцыри»: «Небесный свод так чист, что ангела полет прилежный взор следить бы мог, он так прозрачно был глубок, так полон ровной синевой!» К этим основным трем цветам присоединялся здесь темно-изумрудный цвет прозрачной воды глубокого Тибердинского озера. После короткого привала мы тронулись по довольно длинной снежной котловине и затем стали спускаться на южный склон Главного хребта вдоль верховья Цебельдинского потока, прорывающегося среди массы снега и снеговых глетчеров и обвалов. Те же путевые трудности, что и при подъеме, только по мере спуска и усиления действия солнечных лучей ноги людей и лошадей стали то скользить по мокрым скалам, то тонуть в рыхлом снегу. Скоро снега прекратились, стала появляться растительность, но уже совсем другая, более яркая, буйная и разнообразная, с массой вьющегося плюща и каких-то других лиан. В зелени деревьев щебетало много птиц с ярким оперением. Через несколько часов, ниже, мы прошли через остатки деревни, покинутой, судя по развалинам минарета, магометанским населением. Большинство населения этого края, девять лет тому назад, после Русско-турецкой войны, ушло в Турцию. В запущенных садах были спелые плоды слив, персиков и грозди зреющего уже винограда, которые мы срывали, не слезая с лошадей. Ночевали мы уже в небольшой абхазской деревне, откуда на следующий день пошли более отлогой проселочной дорогой для двухколесных арб, запряженных большею частью рогатым скотом. Шли мы целый день, спускаясь среди буйной и казавшейся нам тропической растительности, большая часть которой была вечнозеленая. Но край был опустевший, и не только от последствий войны и вероисповедных разногласий, но и от другого бича этого, казалось бы, земного рая: массы мошкары и зловредных комаров – распространителей губительной малярии, называемой здесь сухумской лихорадкой. Несколько человек нашей экспедиции заболело этой изнурительной болезнью, и двое офицеров впоследствии даже умерло. Идя по долине все той же речки, мы вышли наконец к берегу Черного моря и, поднявшись немного на север по шоссе, вошли в Сухум, носивший еще следы разрушения от обстрела с морских судов в 1876 году. Из Сухума мы совершили поездку в расположенный на берегу моря Ново-Афонский монастырь, произведший на нас благоприятное впечатление своей культурной хозяйственной деятельностью и, между прочим, замечательным фруктовым садом, достигшим в десятилетний срок удивительных размеров. После нескольких дней отдыха в Сухуме экспедиция двинулась в обратный путь, но уже другим маршрутом для исследования удобопроходимости другого перевала. Мы распростились с нашими военными друзьями и продали им наших трех лошадей, которые им заменили погибших или пострадавших в походе. На обратном пути мы посетили Батум, Абас-Туман и Тифлис. В Тифлисе мы накупили восточных ковров, подушек и разного оружия, украшавших потом кабинет моего брата в нашем московском доме. Из Тифлиса мы поехали до Владикавказа по Военно-Грузинской дороге, на которой тогда еще не было автомобилей и по зигзагам и крутым поворотам горного шоссе лихо неслись перекладные почтовые тройки, содержимые богатой татаркой. По окончании нами университета в 1889 году я поступил вольноопределяющимся в Нижегородский драгунский полк, знакомый нам по сухумской экспедиции, а брат был освобожден от воинской повинности, так как одним глазом почти ничего не видел вследствие отложения сетчатки, случившейся у него неизвестно по какой причине. Для определения болезни его положили почему-то на несколько дней в военный госпиталь и одели даже в казенное белье и халат.