Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

Хозяин одобрительно кивнул, приглашая в дом:

— Ну, раз знает, давай, заходи, — и усмехнулся по-доброму, — она у нас чёрт-те с кем не знакомится. Только с приличными людьми.

Штерингас зашёл в дом. В это время появилась Ницца. Увидев Всеволода, подскочила на месте от радости:

— Ой, Севка! А чего ты так долго к нам не приезжал? Я уже давным-давно соскучилась! — и снова запрыгала на месте. — Ну чего стоишь, как бронзовый истуканчик? Ты чего, железный лом проглотил? — и захохотала своей же шутке. Сева тоже засмеялся в ответ:

— Вот, соскучился, как видишь. Пришёл за тобой. Чай пить. Из самовара. — Он кивнул через плечо. — У Юлий Ефимыча, — и вопросительно посмотрел на Гвидона: — Пойдёмте?

— Ну, Ницца пусть идёт, а я уж нет. Увольте. У меня работа, — без особого выражения на лице отреагировал на приглашение Гвидон. — А это что, Шварц вас за мной прислал?

Сева недоумённо пожал плечами:

— Да нет, это я сам. А что, нужно было спросить?

— Ладно, Сев, я готова, — вынырнула откуда-то уже одетая, в валенках и укутанная в шаль Ницца. — Пошли, — и прощально бросила Иконникову, нарочито по-взрослому: — Гвидон, я ушла. Теперь приду в воскресенье. Приса приедет?

— Сам бы хотел знать, — невнятно пробурчал скульптор и закрыл за ними дверь.

Всю вторую половину лета и осень, вплоть до самого отлёта сестёр в Лондон, Ницца по выходным приходила в Жижу. Начинала обычно со Шварцев, где Триш в течение двух часов занималась с ней на пианино. Прошедшее лето обе они, и Прис, и Триш, как и было договорено, регулярно появлялись в детдоме. Присцилла вела уроки английского, причём класс получился большой, сборный, от старших до малолеток. И всё равно места всем не хватало. Клавдия Степановна помозговала и разбила воспитанников на две группы, так чтобы занятия для каждой из них проходили по разу в неделю. Похожим образом разрешилась и музыкальная тема. Там, правда, дело обстояло и проще, и сложней одновременно. Инструмент был единственным, что отсекало возможность привлечения всех желающих учиться игре на пианино и ограничивало набор лишь десятком воспитанников. Но таких десятков тоже было два. Плюс к тому, инструмент был расписан по часам, для проведения учениками самостоятельных занятий. Ниццу, как единокровную сестру, было решено избавить от этих трудностей. Девочка перешла на индивидуальное положение. После занятий у Триши она огибала овраг и усаживалась перед Приской, чтобы та объяснила ей, чего там такого особенно трудного в этом языке, коли у неё всё так ловко и хорошо получается. Так же считала и Приска, удивляясь тому, насколько живо и хватко усваивает Ницца этот чужой ей язык. Удивлялась, но одновременно отмечала про себя, что иначе не может и быть. Какой же он ей чужой? Дочь англичанина должна, тем более в этом нежном возрасте, нет, просто обязана хватать на лету язык биологического родителя.

После третьей или четвёртой встречи Прис прекратила общаться с Ниццей на русском. Отныне все разговоры велись исключительно на английском. И во время уроков, и вне их. Об этом они договорились с Триш. Та тоже, и на своих уроках, и вне их, перешла на английский, а на Ниццын русский просто перестала реагировать. Обе они перестали. Ницца поначалу пообижалась-пообижалась, но быстро привыкла, и это ей даже понравилось. Стала приставать к Гвидону и Юлику с английскими словечками и фразочками. Оба, независимо друг от друга, стесняясь своего устойчивого английского нуля при наличии британских жён, отмахивались и порой злились, отсылая девчонку к супругам. Неоднократно, с подходом и без, сёстры предлагали, каждая своему, начать изучать с их помощью английский, но всякий раз натыкались на угрюмое молчание или очередную шутку.

— Не при-го-дит-ся! — отрапортовал Гвидон в адрес Приски. — И меня к вам сроду не пустят, и тут капитализм как бы пока не намечается.

— Хочешь общаться со мной на иностранном, учи немецкий. Тогда смогу соответствовать, — отмахивался Юлик в Тришкин адрес.

Но что касается Ниццы, дело шло. И шло успешно. Одно огорчало на первых порах. Директриса лишила её подхода к инструменту на неделе, так что она не могла самостоятельно осваивать гаммы и играть по нотам. О том, что к воспитаннице применён индивидуальный подход, Клавдия Степановна узнала после того, как сама же дала разрешение ходить по выходным в гости. К скульптору Иконникову и к этой, к пианистке, к Харпер-Шварц, что по музыке. Не хотела пускать, хоть убей.

— Она же «лагерная»! «Зассыха» обычная! Мелкота несерьёзная! На кой ляд она вам сдалась?

Гвидон решил, что пора идти объясняться. Говорить пришлось довольно жестко и слегка на повышенных тонах, так, чтобы поняла.

— Во-первых, — сказал ей Иконников, — оставьте эту вашу лагерную терминологию. Не к лицу директору показательного детского учреждения травмировать воспитанников мерзкими словечками, типа ваших. Во-вторых, почему вы решили, что девочка из детей врагов народа? Никто не давал вам право, уважаемая Клавдия Степановна, оскорблять ребёнка, приписывая ему неизвестно откуда взятую вами глупость. Кто кому враг, а кто друг, не вам решать. Есть факты? На стол! Лично у меня другие факты, вот так! — Это он сказал, находясь в крайней степени раздражения. Так сказал, на всякий случай. Ну не мог больше спокойно общаться с этой дурой, не получалось. Заодно подумал, что та струсит и даст задний ход. По глазам увидел, что, похоже, так и получается. — И в-третьих, — продолжил он, близясь к финалу обдурения директрисы. — Воспитанница Наталья Гражданкина не просто ребёнок. Она образ. Закреплённый в бронзе. Кстати, вместе с вами. В обнимку. И это свершившийся факт. Всеми утверждённый. Вы что же, полагаете, что можно вот так, огульно, издеваться над образом сирот? Над символом ребёнка войны?

Клавдия Степановна растерялась вконец. Контраргументам типа «зассыха» она ещё могла как-то противостоять. Но что касается последних доводов, приведённых скульптором, то здесь получался полный с её стороны пас. Полный и окончательный. А Гвидон под самый конец ещё пуганул — так, чтобы надёжно отпускали по выходным и выделили время на инструмент.

— Будет продолжаться — возьму и удочерю Гражданкину. И узнают все тогда о ваших художествах! И уже от меня, а не от кого-нибудь! Вам это надо?

Когда Сева Штерингас вместе с Ниццей вернулся к Юлику, то сразу понял, что там уже выпивают не по первой. Оба были печально нетрезвы, и это было сразу видно.

— Будешь? — спросил Юлик, кивнув на мутную бутыль. — Мы хорошего человека поминаем.

— А ехать? — с сомнением в голосе спросил Сева. — Как же потом-то?

— А ты не ехай, — за всех решила Ницца, — утром поедешь. И я не поеду. И меня отвезёшь рано-рано, тогда никто не чухнется. Я тоже хорошего человека поминать хочу, — она посмотрела на всех по очереди, остановила взгляд на Харпере, подскочила к нему вприпрыжку и бухнулась на колени. — Дядь Джон, здравствуй!

— Здравствуй, милая, — растроганно ответил начинающий уже основательно пьянеть Харпер, — не забыла меня?

— Не-а! — Она кивнула на камин. — А самовар делать будем?