Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— Гвидон! — И вошёл.

— Я рад с вами встретиться, Гвидон Матвеевич, — вежливо улыбнувшись, проговорил Джон и отступил на шаг, чтобы пропустить гостя. — Это прекрасно, что вы пришли. Теперь у меня будет полное представление о родственниках.

— Нора погибла в автокатастрофе, — ни с того ни с сего вырвалось вдруг у Иконникова. — Её похоронили больше месяца назад. В Лондоне. — И сел на стул в прихожей. Не сняв с себя куртку и шапку. И не выпуская сумки с водкой из рук. И уже сидя, добавил: — А Прис потеряла ребёнка. Моего ребёнка, — и заплакал.

Во дворе мастерской, когда подходил к дому Шварца, он все же не выдержал напряжения, откупорил бутылку и сделал два больших глотка. Постоял на морозе, добавил к водке глубокий вдох-выдох, заткнул горлышко газетной пробкой и только после этого стал спускаться в Юликов подвал. Сейчас, когда он опустился на стул, эти два глотка, сложившись с кагором и сухарём, тем самым, из материного буфета, ударили наотмашь, въехав наконец туда, куда потащил их ток крови. Туда, куда им надо было с самого начала. Джон замер на месте. Гвидон, не произнося больше никаких слов, плакал, слизывая слёзы. Харпер медленно опустился на пол и сел рядом с Гвидоном, вытянув ноги и опершись о стену. Лицо его было неподвижно, он смотрел в одну точку, понимая, что так оно и есть. Что сказанное — правда.

— Не хочу жить… — выговорил он, медленно ворочая губами. — Это не должно было случиться. Так нельзя. Так… не бывает… Почему?.. За что?.. Нора… Нора моя…

— Вам надо поплакать, Джон, — сквозь собственные неутихающие слёзы с трудом выговорил Гвидон, — станет легче… Поплачьте…

— Разучился… — выдавил из себя Харпер, слегка покачиваясь из стороны в сторону, — кончились слёзы. Нет больше слёз. Норы нет и слёз нет. Зачем мне слёзы?

— И что теперь? — почти неслышно спросил Гвидон. — Домой поедете? В Лондон?

— Норы нет… и дома нет… Там — нет и никогда уже не будет… И здесь не нужно… Ничего не нужно…

Он продолжал сидеть как сидел, с вытянутыми перед собой ногами, перегородив проход в мастерскую, словно забыл о том, что они у него есть, эти бесполезные ноги. Гвидон потянулся к сумке, вытянул оттуда початую бутылку, сдернул газетную затычку, протянул Джону:

— Глотните, это сейчас нужно. Сегодня сороковины.

Джон, не глядя, протянул руку в сторону Гвидона, нащупал кистью руки бутылку и поднес её горлом ко рту. Сделав глоток, протянул обратно. Отпил и Гвидон. Глотнув, поставил бутылку на кафельный пол. Потянулся за ситро. Сдёрнул зубами крышку, протянул Джону:

— Запейте.

Харпер отрицательно мотнул головой и взял с пола водочную бутылку. Отпил из горла. Поставил.

— Сегодня её душа найдёт себе место… свою обитель… — тихо проговорил Гвидон и снял шапку. — По нашему обычаю. По православному. Она кто была? Католичка?

— Протестантка… — Харпер снова отхлебнул, после чего уже не поставил бутылку на пол, а оставил держать в руке. — Как и я.

— У вас тоже сорок дней отмечают? — спросил Гвидон в надежде как-то вывести отца Прис из транса.

— Для Норы это не важно… — сказал Джон и сделал ещё один глоток. — Нора всегда была святая. С самого рождения. Она когда девочек наших родила, потом ещё долго светилась. Ночью. И всё время радовалась, что мы все вместе. Когда мы их привезли из клиники, около Норы как будто свет был. Вокруг головы. Я думал, показалось, а ночью проснулся и увидел ясно. Отчётливо. Синий такой, сильный. Ближе к фиолетовому. Я ей утром рассказал, а она не поверила, стала смеяться. Сказала, что это мне приснилось. Я потом тоже так подумал, что приснилось. А сейчас понял, что нет. Настоящий был свет. Самый настоящий. Синий. Или фиолетовый. А когда мы жили в Хосте, на Кавказе, в конце войны, она мне рассказала, что видела в спальне женщину. В нашей спальне, на втором этаже. В розовом платье. Очень красивую. Когда я спал. Эта женщина прошла через неё насквозь и вышла в окно. Там у нас магнолия росла. Под окном. Теперь мне кажется, что она всегда цвела. Вечно. И длинный шлейф за ней тянулся, за женщиной этой, из лёгкого материала, прозрачного такого. И магнолия после этого засветилась. Фиолетовым… Нориным светом. Она сказала, что, наверное, это тоже приснилось, но теперь уже не мне, а ей самой. Но сейчас я понимаю, что не приснилось, а было. Была эта женщина. И свет был. Синий. Или фиолетовый…

Он снова глотнул, так и не взяв ситро. Последний его глоток опустошил бутылку. Джон посмотрел на пустую ёмкость и молча поставил её на пол. Гвидон поставил рядом вторую бутылку и спросил:

— Вам, наверное, лучше одному побыть, да? — Джон молча кивнул головой. — Пойду я, — сказал Иконников, с трудом оторвав тело от пола и поднявшись на ноги. — Если что, буду в Жиже. Сегодня уеду. — На этот раз Харпер не прореагировал. Он молчал, глядя перед собой. — До свидания, мистер Харпер, — тихо проговорил зять и вышел из мастерской, закрыв за собой дверь.

После этого визита Джон Харпер не выходил из мастерской двое суток. Допил Гвидонову водку, после чего всё оставшееся время пролежал на разваленной тахте, с короткими провалами на мутный сон. Про дела свои, паспорт, прописку и прочее не думал. Оставил на потом. Куда девать себя, не знал. Ничего не хотелось. Вообще. Никогда больше. И нигде. Разве что дождаться возвращения девочек и… И что будет дальше, тоже не знал. Хотел увидеть, обнять, прижать. И вместе с ними поплакать. Слезами, которые кончились.

Утром на третий день встал, побрился, посмотрел на себя в зеркало. То, что увидел, не предвещало ничего хорошего. За два дня лицо упало, кожа местами сморщилась, вокруг глаз образовались глубокие непроходящие мешки. И тогда Джон Харпер подумал, что вокруг него, в этом большом русском городе, нет ни единой души, которой он мог бы позвонить, чтобы выключить себя, на какое-то время избавиться от одиночества, отвлечься от страшного конца, к которому, чувствовал, неуклонно приближается. Уехать в Жижу? В Жиже ему понравилось. И даже очень. Там ему дышалось непривычно легко, в те промежутки, когда он не спал или не пил. И ещё ему понравился Юлик. Про Гвидона он толком подумать не успел, почти не запомнил его лица. Припомнилось лишь, что высокого роста, худой и что они выпивали на полу. А потом он ушёл…

Внезапно Джон подумал о том, что будь он сейчас в Лондоне, свободным человеком, после всех лет, на которые был изолирован от родного города, то, скорее всего, тоже не нашёл бы адреса, где бы его ждали и подставили жилетку. Кроме доживающего свой срок отца, сэра Мэттью.

«Они не изолировали меня от жизни, — подумал он, точно не зная, о ком размышляет в этот момент, о своих или о чужих, — они меня из неё удалили. Вышибли. Вычеркнули за отсутствием. И кто мне свои и кто чужие? И те и другие — никто. Ноль. Минус единица. Темнота. Пустая бесконечность. Вакуум, в котором нет места мне и нет места Норе. Её они тоже вычеркнули. Отменили за ненадобностью. Удалили и проставили галку. Именно они, потому что так не могло быть. Так не должно было случиться. Они так решили. Все они. И те и другие. Решили, что не нужны мы с ней для этой жизни. Для этой их проклятой жизни. А для своей жизни нас просто нет. Мы лишние. И мы тоже никто и ничто, как и они сами. Мы все никто. Все мы!»