Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— Слышу! — словно ненормальная снова заорала она что есть сил. — Я слышу тебя, Джон! Я приеду к тебе! Скоро! — В этот момент из прихожей донесся явно различимый сквозь трубочный шип и далёкий голос Джона стон Присциллы. Нора заметалась, бросила трубку рядом с рычагом, выглянула в прихожую. Прис с трудом стояла на ногах, она привалилась к двери и держалась за стену, чтобы не съехать на паркетный пол. Нора метнулась обратно, подхватила трубку, заорала в неё:

— Джон! Милый, не могу говорить! Прис рожает, везу её в госпиталь! Куда перезвонить? Куда, скажи!!!

В трубке было молчанье, лишь продолжал шипеть микрофон.

— A-а, чёрт! — Она швырнула трубку на рычаг и кинулась в прихожую. Осторожно обхватила Приску, отворила входную дверь, и они стали медленно спускаться по лестнице в гараж, к машине. Успела спросить дочь:

— Слышала?

Та мотнула головой, превозмогая боль:

— Да. Папа.

Когда выехали, на улице уже было по-зимнему темно. Госпиталь «Милтон Хоумлэнд», куда планировала ехать Нора, находился не так уж далеко, но всё равно она не могла себе позволить опоздать. Прис и правда выглядела неважно. Полулежала на заднем сиденье, обхватив живот руками и прижав лицо к холодному стеклу, так ей было легче терпеть. Нора утопила акселератор, заставив двигатель взреветь и добавить скорости. Машин в это время было уже не так много, и это позволило Норе, быстро оценившей обстановку на дороге, ещё чувствительно поддать ногой в пол. Оставалось пересечь два перекрёстка и съехать на второстепенную дорогу, ведущую к «Милтон Хоумлэнд». Нора успела подумать, что на втором перекрестке нужно будет снизить скорость, так, чтобы не проскочить съезд, а этот, ближайший, можно проскочить без задержки. И ещё успела подумать, что Джон, услышав её голос, сейчас, наверное, пытается догадаться, о чём подумала его жена, услышав в трубке голос мужа…

Это была последняя мысль, которая пронеслась в её голове перед тем, как «Ягуар» на полной скорости влетел под металлический бок огромного мусоровоза, неожиданно рванувшего с соседней улицы на перекрёсток в поперечном направлении. Из-под искорёженного капота брызнул во все стороны горячий пар от разорванного в клочья радиатора. У «Ягуара» срезало половину салона вместе с тем, кто сидел за рулём. Теперь «Ягуар» стоял неподвижно, занимая центр перекрестка, сцепившись намертво с мусоровозом. Водитель грузовика открыл дверь, спрыгнул на землю, молча осмотрел место происшествия и заглянул в то, что осталось от салона «Ягуара». Было ясно, что женщины, сидевший за рулем, больше нет. От неё практически не осталось ничего. Сзади, с разбитым лицом, зажатая между остовом переднего сиденья и тем, что осталось от заднего, в бессознательном состоянии откинулась молодая женщина, по всей видимости, беременная, и было непонятно, мёртвая она или живая. Водитель окинул взглядом безлюдный перекресток, вернулся в кабину, вытянул из-под сиденья микрофон радиосвязи, вдавил кнопку и негромко проговорил:

— Это мусорщик. Вызывайте полицию и «Скорую». Конец связи.

На похоронах матери Присцилла Харпер присутствовать не смогла. В это время она ещё лежала под капельницей, в реанимационном отделении клиники, куда её доставили на машине «Скорой помощи» после автокатастрофы на перекрёстке. Нору Харпер, точнее, фрагменты её тела, увезли в морг на специально вызванной перевозке. Первое, о чем спросила Прис, когда очнулась после операционного наркоза и пришла в сознание, был вопрос о её ребенке. Где он, как? Ребёнка больше нет, нам очень жаль, миссис Харпер, ответили ей. О том, что она никогда уже не сможет иметь детей, ей сообщили не сразу — гораздо позднее, к моменту выписки из клиники.

Домой вернулась полумёртвая, с чёрными кругами под глазами. Забирать её приехала Триш. Она же приходила к сестре ежедневно, после того как похоронила мать, чередуя свои печальные визиты между сестрой и сэром Мэттью. Дед был чрезвычайно плох, по той ещё причине, что организация похорон главы «Harper Foundation» Норы Харпер практически целиком легла на его плечи. Нору провожали с аплодисментами, так, как принято провожать больших артистов и людей искусства. Было море цветов и тысячи произнесённых в её память слов. К Патриции и сэру Мэттью выстроилась очередь из желающих пожать руку, сказать несколько утешительных слов, положить руку на плечо или просто молча поклониться, отдавая долг памяти необыкновенной женщине, сумевшей за такой сравнительно непродолжительный срок создать, взрастить и чрезвычайно эффективно продвинуть в общественном сознании столь влиятельную и необходимую для социальных нужд организацию. Газеты искренне скорбели о случившемся. Нору знали и любили. За искренние статьи в защиту обездоленных. За то, что не признавала грязных методов в работе фонда и своей газеты. За настойчивость и неподкупность, всегда приводящие к результату. Именно по этой причине семья Норы продолжала жить в небольшой квартирке, и это тоже было хорошо известно. А ещё скорбели, что не справилась с управлением. Вина Норы Харпер в создании аварийной ситуации на перекрёстке была безусловной. Нашлись и свидетели, дали показания. В подобных незначительных делах ведомство мистера Смита осечек не допускало.

Однако жизнь продолжалась, нужно было думать о преемнике фонда и новом главном редакторе. К тому моменту уже почти закончился январь, сёстрам пора было что-то решать. В Лондоне оставался дед, дышащий на ладан. В Москве ждали мужья и отец. Долго обе не могли решить, как поступить. И в отношении старика, и относительно того, как и когда сообщить в Россию страшную правду. Удар обещал стать двойным: для Джона, с одной стороны, для Гвидона — с другой. Собственную боль они уже перешагнули. Правда, стоять пришлось у самой нестерпимой черты, у порога, когда жизнь порой начинает казаться бессмысленной и человек теряет надежду на лучшее. И это главным образом касалось Прис. Сведения, которые она получила в последний день пребывания в клинике относительно своего здоровья, вогнали её в состояние депрессии и безнадёги ещё недели на две. И это на фоне невосполнимой утраты любимой матери, которая, дождавшись Джона, только-только собралась жить так, как мечтала все эти годы: одной жизнью с любимым человеком, отцом её детей, и без разницы, в какой из географий.

На другой день после того, как врач конфиденциально известил Патрицию, что погибший в чреве её сестры ребёнок женского пола стал для Присциллы последним, при том что угрозы для жизни самой Прис больше нет, Триш самостоятельно приняла решение. Наверное, неправильное — о чём сама же и подумала. Но на большее не решилась. Позвонила Таисии Леонтьевне и сказала, что рожать решили в Брайтоне, куда отбывают завтра. Телефона там нет, так что свяжутся, как сумеют. И положила трубку. Но это было ещё тогда, во второй половине декабря. А теперь, она знала, вышли все сроки. Так же считала и Прис. Посоветовавшись друг с другом, решили сказать правду. Утаивать больше нельзя. И не было смысла. Но сил сообщить мужу о том, что произошло, у Прис тоже не осталось. Поэтому снова звонила Триш. На этот раз повезло. Если о подобной ситуации вообще уместно говорить подобным образом. Гвидон оказался дома. Последнюю неделю, психуя и сходя с ума от затянувшейся неизвестности, он прожил у матери, в Кривоарбатском, в надежде, что наконец Прис даст о себе знать. Но дождался звонка от её сестры. Она поздоровалась и сразу сказала, без затяжек и положенной в таких случаях подготовки: