Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— Исключено, — помотала головой Прис, — он маму обожал всю свою жизнь… Наверное, это было затмение. Или… А когда у Ниццы день рождения, не знаешь?

— Пятнадцатого февраля, как сейчас помню, я ей прошлой зимой шубку купил, как раз к её дню. А директриса не разрешила, велела обратно забрать. Сказала, не положено: должна как все. И никаких поблажек!

— А маму задержали в День Победы, девятого или десятого мая. На приёме в нашем посольстве. Получается… — Присцилла мысленно прикинула дни, — получается, что это… это было уже после мамы. Да. Когда он в отчаянии вернулся в Хосту. Уже после разоблачения. Но ещё до ареста…

— Тебе следует расспросить Джона. Только осторожно, да? Что он помнит про последние дни в том доме. И чего не помнит, — сосредоточенно задумался Гвидон. — У меня такое ощущение, что эта история — результат или истерики, или провокации. Другое в голову не приходит.

— Ты прав, — согласилась Прис, — я узнаю. Лишним не будет…

— А Ницца? — вдруг спросил Гвидон. — Сама Ницца разве не должна знать, что у неё есть настоящий… родной отец? Мы ведь, получается, уводим её от Джона? А… а Джона от неё?

Это был вопрос, который им следовало прояснить ещё до начала всех разговоров. Оба, чувствуя это, недоговаривали, как бы избегая, каждый по-своему, опасной темы. Но вопрос слетел с языка неожиданно. И надо было что-то отвечать. Тоже самим себе. И тогда Прис ответила за двоих, внеся на рассмотрение следующее предложение:

— «Здравствуй, папа, — скажет Ницца Джону Харперу, — мне сказали, что я твоя дочь!» — «Не может быть, милая, — очень удивится этому Джон Харпер, — потому что мои дочери Триш и Прис, а других детей у нас с Норой не было и нет. Надеюсь, ты шутишь, милая смешная девочка?» И этот его ответ будет самым искренним. Потому что Нора родила ему только нас. Но и слова Ниццы тоже будут искренними, потому что дочери Джона Харпера ей так объяснили. А мужья дочерей подтвердили. И что в остатке?

— В остатке вот что: Ницца станет нашей дочкой. И больше ничьей, — решительно и так же за двоих ответил Гвидон. — А заодно и шуба не пропадёт, — он улыбнулся и притянул жену к себе. — Кстати, какое нынче число? — И сам же выдал, стукнув себя по лбу: — Опа! Тринадцатое февраля! Между прочим, послезавтра у нашей дочери день рождения! Предлагаю забрать её из этой богадельни пятнадцатого утром, вечером устроить праздник и больше вообще её туда не отдавать. Отдадим в обычную среднюю школу, в Боровске. Ты как?

Прис молча склонила голову к нему на грудь. Она была согласна по всем статьям. Но на всякий случай проверочно уточнила:

— Может, в таком случае и Юлика позовём?

Гвидон помрачнел. Поднял ладонь, раздвинул пальцы, стал считать:

— Мы с тобой. Триша. Джон. Если хочешь, Ирод. И Сева этот, милейший юноша. Ницца будет рада, у них, кажется, нежная дружба. А ещё я попробую привезти сюда маму. Пусть привыкает к тому, что станет бабушкой. Это всё! — и сжал пальцы в кулак.

Прис согласно кивнула. На другой день она поделилась с Триш содержанием их ночного разговора. Сестры выбрали момент и подкатили к отцу:

— Дэдди, а что ты помнишь про тот день, когда тебя взяли чекисты в хостинском доме?

Харпер пожал плечами:

— Знаете, девочки, я потом много лет пытался восстановить в памяти те последние дни. Но отчётливо помню лишь то, как уложил вас спать… потом моя спальня… Нора… Помню, как мы были с ней наверху… потом… потом… я стал спускаться по лестнице, чтобы… не помню… И удар в затылок. Всё. Потом арест… но он почти не остался в памяти…

— А эти? — осторожно спросила Приска. — Ну те, что жили с нами. Садовник, водитель мамин. Горничная Таня… С ними что стало?

— Нет, милые, вы ошибаетесь. Мы там жили одни. Всегда. Мама, я и вы. Больше никого. Это был наш дом, посторонних там не было. Никогда…

Это была абсолютная правда. И обе это сразу поняли. Ясно осознали, что именно такая и никакая иная правда сохранилась в голове Джона Ли Харпера, их отца, после тяжелейшей травмы от нанесённого удара.

И тогда Триш, оставшись наедине с сестрой, обняла её, поцеловала в щёку и сказала:

— Удочеряйте… Пусть папа живёт с тем, что помнит…

День четырнадцатого февраля пятьдесят седьмого года выдался морозным, ясным и безветренным. Пахло снегом, чистым воздухом и холодным солнцем. Над избами поднимались почти незаметные для глаза струйки прозрачного дыма; они рвались наверх, к солнцу, но, так и не достигнув его, бесследно растворялись в небе. В этот день на одну дымную струйку над Жижей стало больше, потому что проснувшийся ранним утром Джон Ли Харпер встал, умылся чистым снегом, накинул на плечи Юликов овчинный тулуп и принялся колоть берёзовые поленья. Он работал размеренно и неспешно, норовя по старой лагерной привычке не расходовать силы понапрасну, но уже и не оглядываясь по сторонам. Затем распалил огонь в старой Прасковьиной печи и накидал туда берёзовых дров, с запасом, так, чтобы уже не отпускать тепло из своего нового жилья, держать его до поздней весны, до той поры, пока старый Фрол, правя дорогу ленивым кнутом, вновь не погонит на выпас через всю Жижу, вдоль открывшегося после зимы глиняного оврага свое пугливое, оставляющее жидкие пахучие лепёшки стадо…

В обветшалом погребе схоронилась ночь,

Чтобы в ступе вовремя темень натолочь,

Чтобы основательно выткать чёрный плед

И укутать натемно деревенский свет,

Чтоб село окуталось мягкой пеленой,

Чтобы перепутались явь со стариной,

Чтобы в невесомой лунной дымке тишь

Обмела солому деревенских крыш,

Чтоб полынью едкой сеновал дышал,

Чтобы запах крепкий в избу проникал,

Чтобы месяц ласточкам высветил карниз,

Чтоб потом калачиком над трубой завис,

Чтобы обагрился бархатом порог,

Чтобы размягчился придорожный стог,

Чтоб дитя, зевая, стало засыпать,

Чтоб семья большая села вечерять,

Чтоб в избе уныло затворилась дверь,

Чтобы защемила свет дверная щель,

Чтоб огонь последний загасила печь,

Чтоб в избе соседней загорелась свечь,

Чтоб она пролила воск горячий в соль,

Чтоб заговорила ворожея боль…

Чтобы ночь вернулась в погреб за бурьян,

Чтобы солнце вышло разбудить крестьян,

И в сарае шатком взвился б сенный дух,

И в дурмане сладком заорал петух,

А потом разбитый заскрипел засов,

И пастух сердитый выводил коров,

Чтоб по сна обители щёлкнули кнуты,

Чтобы это видели только я и ты!

Эти строки абитуриентка Московского института иностранных языков Наталья Ивановна Иконникова написала августовским утром тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года, в Жиже, на другой день после сдачи последнего вступительного экзамена, по языку. Предыдущие экзамены, несмотря на лёгкое волнение, отскочили, словно орешки, так и не сумев вогнать в экзаменационный ступор. Ну, а насчёт английского она совсем уж не беспокоилась, равно как и Приске не приходило в голову даже минимально переживать за неё. Говорила Ницца практически свободно. Писала так, что не допускала ни малейшего грамматического, ни единого орфографического сбоя. Произношение тоже было на высоте — натаскала за годы родительства приёмная мать, она же сестра. А заодно и сестра сестры тоже руку приложила, постаралась. Меж собой все эти годы, а точнее, с пятьдесят седьмого, сёстры Харпер и Ницца общались исключительно на английском. Стремительные, удивительно гибкие Ниццыны мозги ухватывали правила и особенности английского языка быстрее, чем Приска и Триш успевали их туда закладывать. Обе поражались такой языковой способности новой родственницы, хотя одновременно усматривали в этом и объяснительные мотивы, которыми, впрочем, с самой ученицей делиться не спешили. Дядя Джон тоже иногда подключался к импровизированным урокам, когда ему удавалось пересечься с Прискиной дочкой, и весомо добавлял лингвистического багажа ещё и со своей стороны. Искренне радовался девчонкиным успехам, немало дивясь тому, с какой скоростью и неуёмной энергией внезапная внучка с каждым днём набирает языковые обороты. Правда, что касалось свободного времени для общения с ней, то дело обстояло не так вольготно, как у дочерей: давать себе роздых получалось в основном с весны по позднюю осень, поскольку к концу пятидесятых Харпер вышел на работу и обычно освобождался после восьми-девяти вечера. Возвращался усталый и умиротворённый. И по обыкновению — после несильного, но чувствительного принятия. Иногда совсем не возвращался на ночь. Зато месяцы, с ноября по май, которые он успел так истово возненавидеть, отбывая лагерную часть жизни на русских северах, по-прежнему целиком принадлежали ему. Тогда в основном и удавалось общаться с шустрой Гвидоновой девочкой. И Прискиной. Но об этом позже…