Песни сирены - Вениамин Агеев

Прошло совсем немного времени, и Эгле, несмотря на то, что плохо говорила по-русски, не только узнала о плохо скрываемых изменах мужа, но и навела справки об Ане – пока только заочные. В свете дальнейших событий не вполне понятно, для чего ей это было нужно – впрочем, не исключено, что Эгле хотела уяснить для себя, насколько опасен противник и есть ли у неё хоть какая-то надежда на победу в открытом противостоянии. Наконец наступил день, когда она, проследив за мужем, когда тот шёл на свидание с Аней, и, увидев противницу, оставила дальнейшие колебания – именно в тот момент Эгле, по всей вероятности, трезво оценила свои шансы. Да и в самом деле! Что она, белесая моль с коренастой фигурой и крепкими красноватыми руками, столь востребованными в хуторском хозяйстве, могла противопоставить стройной длинноногой шатенке, обладающей не только природной грацией, но и уверенными манерами щеголихи-горожанки? Эгле была не настолько слепа или наивна, чтобы не попять – при всей своей домовитости, трудолюбии и любви к мужу, она не в силах его удержать. Дальнейшие события развивались стремительно. Утром Эгле уже показывала молодому капитану НКВД снимки мужа, сделанные на привале, где на фоне дымящей полевой кухни немецкого образца фотографу позировала группа военных, в центре которой красовался Михаил в форме офицера «Litauische Sonderverbände» – «Литовского специального соединения», созданного и вооружённого немцами для борьбы с советскими партизанами и формированиями польской Армии Крайовой на территории Литвы и Белоруссии. Снимки были якобы обнаружены Эгле лишь накануне вечером, и она, повинуясь гражданскому долгу, не посчитала возможным утаивать их от властей. В тот же день мужа бдительной гражданки задержали, а ещё через две недели из Литвы было получено подтверждение подлинности фотографий. Сам арестант, подвергнутый профессиональным допросам, к тому времени строчил длинное признание, начиная ещё с момента дезертирства из Красной Армии в сорок первом году. Да он и не запирался долго, «поплыл», как только следователь показал ему снимок. Только громко выругался в адрес отсутствующей жены, ещё не понимая, чьими заботами оказался в камере: «Она же меня уверяла, что всё уничтожила! Пожалела сжечь, дура!» Вообще-то, для Эгле подобная тактика была чревата серьёзными последствиями – разве не в доме её отца прятался Михаил после прихода советских войск? Разве не внушали подозрения бородачи с автоматами за спиной, которые приходили из леса к ним на хутор, причём Михаил вёл себя с ними как равный, а то и как начальник? Эгле и в самом деле трижды вызывал следователь «для проведения беседы». Но пронесло. Напоследок не слишком искушённый в литовских делах капитан НКВД с раскосыми глазами даже крепко пожал её руку, добавив, что выражает ей благодарность от лица органов безопасности – хорошо было бы, коль все граждане проявляли бы такую же классовую сознательность и советский патриотизм. Что ответила ему на это Эгле и потупила ли она глаза с подобающей скромностью или же двустволкой разрядила в капитана свой ненавидящий взгляд, мы не знаем. Соседи рассказывали, что она тихо исчезла из города, даже не дождавшись официального окончания следствия, – скорее всего, убыла к себе на родину. Не исключено, что и до неё дотянулась длинная рука чекистов – пусть не сразу, но жёстко и неумолимо, через годы и расстояния. Впрочем, об этом ничего не было достоверно известно. Михаила же военный трибунал осудил за измену Родине по статье 58-1, формально определив меру наказания в пятнадцать лет исправительно-трудовых лагерей, хотя, судя по тому, что с тех пор никто не получал от него никаких вестей, можно с достаточным основанием предположить, что он, подобно многим другим осуждённым, виновным и безвинным, нашёл в свою смерть в подвале областного управления НКВД – в те времена подобные случаи были нередки. Что касается улицы, то вроде бы по горячим следам предложение о её новом наименовании стояло на повестке дня в горкоме партии, но потом ситуация как-то зависла, решение был временно отложено, а вслед за тем пришли другие времена, и проблему подмоченной репутации полководца тихо спустили на тормозах – вот только его имя исчезло из официозного оборота, уступив место именам героев помельче, но поблагонадёжней, без всяких нежелательных ассоциаций. Впрочем, добавил отец, мало кто всерьёз задаётся вопросами о названиях улиц, тем более что каждые два-три десятилетия, вместе со сменой политического курса, идёт новая волна переименований. Раньше это происходило пореже, но наверняка даже в старых кварталах не осталось ни одного оригинального названия – за более чем тысячелетнюю историю города здесь многажды сменились и этносы, и топонимия.

Тот застольный разговор с отцом запомнился мне ещё по одной причине. На маёвке, в числе других гостей, было несколько моих друзей, включая, между прочим, одну пару, которая к тому времени прошла через ряд острых кризисов, едва не закончившихся разводом – назовём этих людей Павлом и Ирой. Рассказ отца вызвал в нашей компании оживлённую дискуссию, предметом которой была не столько конкретная ситуация, сколько своеобразие человеческих нравов, – и один из присутствующих выразил удивление чересчур выраженной кровожадностью Эгле – ведь невозможно было предположить на полном серьёзе, чтобы она не знала, какие последствия будет иметь её поступок и насколько опасную ситуацию она создаёт не только для Михаила, но и для себя самой. Павел же, усмехнувшись, возразил на это, что, в общем-то, в том, как повела себя Эгле, не содержится ничего неожиданного, и в доказательство своей правоты привёл слова Ефрасии из «Шагреневой кожи» Бальзака – о том, что для женщины гораздо лучше знать, что любовник лежит в могиле на Кламарском кладбище, чем в постели соперницы. От Иры тут же последовало резкое возражение:

– Не нужно передёргивать. Он был предателем!

Вплоть до этого момента разговор шёл без тени ожесточения, однако тон Ириной реплики был похож на удар бича и адресовался, без сомнения, именно Павлу – суть была в том, что Ира приняла вызов и сделала ответный выпад в семейной дуэли.

– Да, он предатель, – тут же согласился Павел. – Предатель. Более того. На его совести, вероятнее всего, несколько смертей партизан и солдат, фигурально выражаясь, наших отцов и дедов. Значит, и наказание он получил вполне заслуженное. Но я не о том. Он был предателем и тогда, когда прятался на хуторе. И даже ещё раньше, когда носил форму «зондервербанде». Но тогда он эту Эгле почему-то вполне устраивал.

– Он был предателем! – упрямо повторила Ира. На этот раз бич в её голосе уступил место металлу.

– Ну был, был, – вздохнув, сдался Павел, но всё-таки добавил, буркнув себе под нос. – Был. Однако ж не о том, друзья, мы тужим.

Тут на стол были поставлены горячие ватрушки, и беседа переместилась в более безопасную область рецептов дрожжевого теста. Но кулинарные секреты, в отличие от предыдущей темы, мне не запомнились.

Алла находилась в отделении травматологии уже около двух часов, когда я узнал о случившемся. Я только что закончил ассистировать на срочной операции, и поэтому отреагировал на первые слова Большакова, который чуть ли не силком вытащил меня в коридор прямо из оперблока, довольно раздражённо.