Песни сирены - Вениамин Агеев

– Вот и я говорю – может быть, ещё можно.

– Да куда там! Впрочем, смотря что иметь в виду. Но делать нечего. Поплелась я к Юлии.

– И что?

– А ничего. Я пришла, она мне сразу – без обиняков, хотя и без оскорбительных намёков. Решили, говорит, со мной посоветоваться, Алла Евгеньевна? Ну, дескать, и правильно. Я вам не враг. Скандал никому не нужен – если вовремя заявление об уходе подать, так никто ничего и не узнает.

– А ты что?

– А мне-то, спрашиваю, какая радость от увольнения? И какие гарантии, что не узнает? Ну, она помялась немного, потому что сказать нечего, потом всё же говорит: «А какие вам ещё гарантии? Комитету такое пятно на репутации не нужно, вам тоже. Пишите, говорит, заявление на отпуск с последующим увольнением и езжайте куда-нибудь, отдохните. А месяца через три – милости прошу опять к нам на работу». Я, говорит, вас приму. Намекнула, значит, что к тому времени она уже место председателя займёт и меня вознаградит за то, что я ей косвенно в продвижении помогу. Потому что, пока я в отпуске, на моё место никого принять нельзя. Отпуска у нас длинные, почти два месяца. Значит, и кандидат на должность председателя остаётся только один. А за это время Чернышёва точно в министерство переведут. Вот и вся комбинация.

– Ты согласилась?

– А что мне было делать? – Алла опять часто задышала в трубку, предвещая новый поток рыданий.

– Ну не переживай, Аллочка! Никакая комбинация не стоит твоих слёз. Хочешь, я к тебе сейчас приеду?

– Тебе же сегодня в вечернюю смену идти. Или я перепутала?

– Да нет, не перепутала. Но я могу позвонить, подмениться. Ты только не убивайся так, я мигом приеду. Договорюсь на работе – и сразу к тебе.

– Нет, не нужно сегодня, – медленно и нерешительно произнесла Алла. Я, в общем-то, в порядке, ты не думай. Это утром мне хотелось на себя руки наложить, а теперь – нормально. Я перед тем, как тебе позвонить, часа три проревела, так что уже всё. Было время поразмышлять. Конец! Отболело. Нет – до сих пор, конечно, обидно. Но никаких глупостей я не наделаю, ты не переживай. Я и так в последнее время слишком много глупостей и подлостей наделала. Ты прости меня – я и тебя втянула в свои разборки, хоть ты и сопротивлялся. А ведь оказалось, что ты во всём был прав – жаль, что я это слишком поздно поняла.

– Может быть, я всё-таки подменюсь?

– Да нет, – на этот раз её слова звучали уже твёрже. – Нет. Не нужно. Я вспомнила, у меня тут ещё одно маленькое дельце осталось на вечер. Лучше вот что. У тебя же в четверг свободный день? Давай я к тебе завтра вечером приду? А послезавтра мы вместе куда-нибудь поедем, как только проснёмся. А? Куда-то подальше. Хочешь, к маме твоей съездим? Помнишь, ты хотел меня с собой взять, а я сказала, что как-нибудь в другой раз. Вот и поедем. Договорились?

– Договорились. Но ты звони, если что, хорошо?

– Хорошо. Ну что, до завтра?

– До завтра.

Если бы я мог предположить, как скоро и при каких обстоятельствах мне предстояло увидеть Аллу, я бы, конечно, настоял на немедленной встрече. В модных романах судьбоносные моменты обычно знаменуются запоздалым сожалением героя – дескать, он заранее ощутил смутное беспокойство, но опрометчиво проигнорировал шёпот внутреннего голоса. Могу свидетельствовать, что подобные литературные ходы – не что иное, как художественная выдумка, и никакого смутного беспокойства я не испытал. Ничто не предвещало того ужаса первого узнавания, когда до меня наконец дошло, что неподвижная истерзанная плоть, находящаяся на каталке прямо перед моими глазами, есть не что иное, как тело Аллы. Я понял это не сразу, потому что страшное, заплывшее лицо было настолько обезображено ударами, что выглядело незнакомым.

Некогда я жил неподалёку от широкой улицы, увековечивающей имя одного из местных уроженцев – героя гражданской войны. По скупому свидетельству краеведческого музея, он встретил октябрьскую революцию членом партии социалистов-революционеров, но вовремя перешёл под знамя большевиков. Пролетарий без образования, он, тем не менее, проявил себя талантливым военачальником и закончил войну прославленным орденоносцем. Казалось бы, трудно представить себе более подходящую титулованную кандидатуру для использования в качестве подручного исторического материала в целях «патриотического воспитания молодёжи» в семидесятые-восьмидесятые годы. Время тогда стояло самое что ни на есть пафосное, однако, несмотря на склонность властей «застойного периода» к показухе, фанфарам, парадам и эксплуатации эпических тем, я ни разу не слышал, чтобы имя пролетарского стратега хотя бы раз прозвучало с трибуны, чтобы им был назван студенческий стройотряд или пионерская дружина. Не то чтобы меня мучило по этому поводу вечное любопытство, а всё же была здесь какая-то свербящая нестыковка. И вдруг, нежданно-негаданно, я получил ответы на все вопросы, причём в своём же собственном доме. Во время праздничного первомайского застолья я завёл разговор о странностях умолчания, и тут выяснилось, что мой родитель ходил в ту же школу, что и сын пролетарского полководца, только, будучи моложе, окончил её на три года позже. Тем не менее, их учили одни и те же преподаватели, у них были общие знакомые. Разгадка опальной фамилии оказалась несложной, и скрывалась она вовсе не в извивах личной судьбы героя революции и боёв с басмачами – к нему-то у властей не было никаких претензий. А вот с сыном всё обстояло гораздо хуже.

Маленький Миша остался без отца, когда ему было всего лишь шесть лет. Он ничем не выделялся среди других учеников в младших классах школы, да и когда подрос, запомнился учителям и однокашникам не академическими способностями – здесь он сохранил своё положение ничем не примечательного середнячка – а тем, что, повзрослев, превратился в статного красавца, на которого заглядывались многие старшеклассницы. Ничего удивительного, что и избранницей Михаила стала Аня Р. – бесспорно, самая красивая девушка их выпуска. Трудно сказать, как сложилась бы их жизнь в мирное время, но вскоре началась война, и Миша, как и многие его сверстники, едва успев окончить школу, ушёл на передовую. В сорок первом году не многие считали, что война затянется надолго, и прощался Михаил со своей невестой, как они тогда полагали, всего на несколько месяцев. Вернулся же он только в конце сорок пятого, да не один, а с молодой женой – невзрачной, но работящей, – и кучей домашнего скарба. По приезде Михаил даже не посчитал нужным увидеться с Аней, которая верно ждала его возвращения с фронта – увидеться хотя бы для того, чтобы объясниться и повиниться. Зато некоторым из своих школьных друзей, также, как и он, уцелевших в огне сражений, Миша рассказал, что конец войны застал его в Литве. Там он познакомился со своей Эгле, там они поженились, а вскоре после этого решили перебраться на тёплый изобильный юг. Так началась семейная жизнь Михаила в родном городе, но недолго она была безмятежной – дай была ли?

Ни Аня, ни Михаил не искали встречи друг с другом: он – ощущая свою вину перед ней, она – чувствуя себя обманутой. Но, живя в одном районе, не нужно устраивать встречу нарочно, она и так произойдёт рано или поздно – она и произошла. А когда это случилось, то ни чувство обиды, ни чувство вины, ни семейные узы, ни боязнь пересудов не остановили неизбежного – вихрь любви разметал и унёс всякую осторожность и даже чувство самосохранения. Девичье сердце отходчиво, говорит одна древняя народная мудрость, другая же утверждает, что старая влюблённость не ржавеет. Так или нет, но, скорее всего, призрак всепоглощающей страсти, поманив любовников неземным блаженством, отнял у них остатки осмотрительности. Между тем призрак ещё одной особы женского пола – старухи с косой – уже стоял на пороге дома Михаила.