Песни сирены - Вениамин Агеев

Через несколько лет я приехал повидаться с роднёй и уже на второй день отправился с визитом к Димосфену. Увы, в его квартире давно жили другие люди, да и они ничем не смогли мне помочь, поскольку квартира несколько раз переходила из рук в руки. Я позвонил Мишке, но он не знал ничего о Димосфене с момента своего переезда в Новгород. В справочном бюро меня тоже ничем не порадовали. Близких родственников у Паков, насколько я знал, не было, а если и были, то не в нашем городе. Я пытался что-то разведать у одноклассников, но никто не говорил ничего определённого. Из туманных слухов и отрывочных сведений постепенно сформировалась трагическая картина, впрочем, неизвестно, насколько она достоверна. Признаюсь, в моём представлении Димосфен никогда не вписывался в образ успешного предпринимателя. Он был слишком мягок, слишком бесхитростен, слишком наивен, чтобы успешно существовать в жёстком мире конкуренции, рэкета и откатов. Судя по всему, бандиты сначала «отжали» у него магазин, а потом отобрали за долги квартиру. Было ещё несколько невнятных свидетельств, что будто бы уже после того, как он остался ни с чем, ему всё ещё угрожали. А потом он просто исчез. За несколько лет, прошедших с тех пор, его никто не видел, и, скорее всего, его уже нет в живых. Вот и всё, что мне удалось разузнать. Я уезжал из родного города с тяжёлым чувством. Не только из-за Димосфена, но и из-за него тоже. Как могло случиться, что этот светлый, добрый и, в общем-то, отнюдь не глупый человек исчез без следа, не оставив после себя хотя бы надгробного камня? Почему для него самым ярким любовным переживанием стала связь с заразившей его гонореей таллинской проституткой? Как могло случиться, что чьи-то чужие равнодушные руки, сминая и ломая пластилиновые скульптуры, сгребли их с полок и отправили в мусорный бак во время захвата квартиры? Как всё могло так закончиться?

Впрочем, около полугода назад у меня появилась слабая надежда. Через социальную сеть со мной неожиданно завязала переписку бывшая одноклассница – та самая Таня Кирюхина, под окнами которой наш вуайерист бродил с биноклем. Я спросил у неё, не знает ли она что-нибудь о Димосфене. Таня ответила, что видела Димосфена очень давно, но всё же, по моим расчётам, уже значительно позже, чем происходила история с магазином и квартирой. Таня сказала, что он подошёл к ней на автобусной остановке, и что он был грязен и похож на бомжа, и что она не захотела с ним разговаривать. Почему-то это известие принесло мне облегчение. Почему-то мне стало легче от мысли, что Димосфен, возможно, жив. Впрочем, я надеюсь, что его наивной и чистой душе сейчас хорошо, где бы она ни была, – хотя, конечно, странно слышать такие слова от человека, не верящего в существование душ. Вообще, чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в том, как плохо мы знаем сами себя. Например, совсем недавно я понял, что хотел бы жить в неподвижном мире – в таком, где не происходит ни личных трагедий, ни социальных катаклизмов, ни даже какого бы то ни было прогресса. В таком, где такие мягкие и такие уязвимые пластилиновые статуэтки девушек в пёстрых платьицах и обнимающегося с возлюбленной морячка в клёшах и тельняшке по-прежнему стоят на полках. Да и так ли уж далеко мы ушли от пластилина? Ведь сказал же некогда Гиясад-Дин Абу-л-Фатх Омар ибн Ибрахим, больше известный по прозвищу Хайям: