Песни сирены - Вениамин Агеев

– Мы счастливы тем, что живём в такое время, когда СССР освещает путь грядущего счастья для всех наций и государств, и тем, что на нашу долю выпала почётная обязанность быть пионерами коммунистического строительства. Но мы отдаём себе отчёт и в том, что над нашей Родиной до сих пор постоянно висит военная угроза со стороны империализма, и что не все ещё проблемы решены. Мы будем упорно преодолевать трудности под руководством ленинско-сталинского Центрального Комитета партии, уверенно ведущего весь народ к новым победам. Вам, людям грядущего поколения, живущим в эпоху изобилия и торжества коммунизма, в эпоху мира без границ и бесклассового общества, в эпоху, когда труд стал первой жизненной потребностью человека, конечно, нелегко представить все те лишения, что выпали на долю советских людей в периоды гражданской войны и индустриализации, в годы войны с немецко-фашистскими захватчиками и в годы послевоенного восстановления народного хозяйства. Наши героические отцы и матери, наши славные старшие братья и сёстры защитили и сохранили самое главное – завоевания Октября – и передали их нам. А теперь и мы хотели бы увидеть в вас верных преемников, надёжных хранителей заветов Ильича…

Как ни странно, но ни заминка с Александрой Александровной, ни её слёзы, ни то, что она, оговорившись, раза два назвала грозную директрису «Галькой», что, конечно, при обычных обстоятельствах вызвало бы бурю смеха, ни заикание и дрожащий голос потной кандидатки в медалистки не нарушили атмосферы торжественности. Напротив, все эти непредусмотренные сбои даже усилили эмоциональный эффект до такой степени, что отдельные родительницы начали промокать глаза платочками. А вот содержание письма явно производило на всех противоположный эффект. И если его начало ещё могло вызывать некоторый интерес – хотя бы беспредельной наивностью заблуждений насчёт изобилия и мира без границ, то всё остальное по бессмысленности и перенасыщенности пропагандистскими оборотами было настолько безлично, что вскоре превратилось в мутный поток бессвязных штампов. Подобную галиматью, правда, в несколько меньшем масштабе, можно было в любой день на протяжении прошедших двадцати пяти лет найти в любой газете – хоть в центральной, хоть в республиканской, хоть в той же районной многотиражке. Увы, Надя Мелешина не ограничилась двумя абзацами, а накатала убористым почерком целых три с половиной страницы, где не было ни единого живого слова. Если честно, то следовало бы сильно пожалеть, что послание дошло до адресата – уж лучше бы серебрянки-чешуйницы полакомились содержанием капсулы. В этом случае они заслуживали бы земного поклона, потому что подарили бы нам ощущение неразгаданной загадки и лёгкой печали по утраченному завещанию, в котором, конечно же, содержалось что-то невероятно важное. Я не смею испытывать терпение своих читателей дальнейшим цитированием, поэтому прошу положиться на моё слово, а особо недоверчивым предлагаю ознакомиться с полным текстом письма в школьном музее, где оно до сих пор хранится вместе с капсулой.

Насколько помнится, настроение после линейки у многих было подавленным. Если попытаться подвести итог, то можно сказать, что это было разочарованием обманутых ожиданий, хотя, наверное, каждый воспринимал происходящее по-своему.

Что касается меня, то в какой-то миг, уже на исходе чтения, мне защипало горло: стало безумно жалко всех выпускников пятьдесят первого года, а в особенности мёртвую Надю Мелешину, от которой в мире живых не осталось ничего, кроме убористо исписанных трёх с половиной страниц ученической тетради в клеточку, где ничего не было сказано ни о ней самой, ни о её одноклассниках, ни об их увлечениях, ни о том, чему они радовались, ни о том, как страдали и любили, – словом, ничего из того, что и составляет жизнь, такую якобы единственную и неповторимую для каждого из нас. Не знаю, что было виной приступу отчаяния – услышанная ли история о нашедшей свою нелепую смерть от разорвавшегося троса девчонке, которую даже некому оплакать, кроме бывшей учительницы, или же присущее мне с детства ощущение бренности людского существования. Конечно, какой-нибудь законченный философ вправе спросить, не всё ли равно, что остаётся от человека. Пусть так. Но от этого не становится менее грустно.

Не так давно мне довелось сидеть за праздничным столом в приятельской компании, сплошь состоящей из привычного круга давно знакомых между собой людей, кроме одного приезжего, мужчины средних лет, обладателя представительной внешности и мягких манер, а вдобавок, как шёпотом предуведомила меня хозяйка дома Зинаида ещё в прихожей, автора нескольких фундаментальных трудов в области генной инженерии. Человек этот, будучи приглашённым на недавно проводившийся в нашем городе симпозиум, заранее сообщил Зинаиде о своём предстоящем прибытии, и та, ни на секунду не усомнившись, незамедлительно предложила ему тепло и кров, поскольку, как она пояснила, «не чужие люди», а хорошие гостиницы нынче по карману разве что нуворишам вроде усатых торговцев привозным урюком, до сих пор щеголяющих в давно вышедших из моды кепках-аэродромах. Генетик предложение с благодарностью принял, да так и застрял в гостях, запросив уже после окончания симпозиума трёхдневный отпуск без содержания у своего начальства, а потом дополнительно продлив его ещё на целую неделю. Возможно, что такому решению способствовало отсутствие мужа Зинаиды, который как нельзя кстати находился в отпуске «на водах», где лечился от хронического гастрита. Особенно вероятным это соображение виделось в свете непринуждённого обращения между инженером и хозяйкой, которая, представляя его друзьям как «Павла Андреевича, или просто Пашу», скороговоркой сообщала, что они водят дружбу ещё с институтских времён и что ей не раз доводилось «передирать» у талантливого уже в студенческой молодости сокурсника домашние задания и контрольные работы. По тому, с какой лёгкой грацией сновала между кухней и гостиной Зинаида, вся звеня от распиравшего её изнутри горделивого восторга, и с какой ласково-снисходительной улыбкой наблюдал за её хлопотами инженер-генетик, можно было заподозрить, что эту пару связывали не одни контрольные работы. Помимо уже упомянутого хозяина дома и журналистки Лены, ушедшей в добровольное затворничество по причине где-то подхваченной с большим запозданием младенческой ветрянки, весь наш маленький кружок был в сборе, а это ни много ни мало одиннадцать человек. Не считая искренней симпатии и интереса друг к другу, да ещё, быть может, сходного уровня образования, нас мало что объединяет: профессии почти у всех разные, семейный статус тоже, возраст варьирует в пределах семи-восьми лет разницы, есть пары с детьми, но есть и бездетные. Это, с одной стороны, не мешает нам быть хорошими друзьями и ощущать себя органичной частью чего-то целого, а с другой – предполагает взаимное подначивание и насмешливый тон, хотя проявление того же тона в присутствии посторонних людей было бы, пожалуй, воспринято как нарушение группового этикета. В качестве иллюстрации можно привести Зинаидино оповещение о болезни Лены, сделанное вполголоса и лишь для близких подруг: та якобы очень хотела «хоть одним глазком взглянуть» на генетика, но, даже терзаясь от неудовлетворённого любопытства, вынуждена была отказаться, потому что корочки от ветряночной сыпи ещё не все отпали, а она не хотела, чтобы кто-либо видел ущерб, нанесённый её неземной красоте. Добавьте к этому соображение о том, что оспой нужно болеть в детстве, а «не на старости лет», то есть в тридцать четыре года, и у вас будет образец нашего стиля общения. Сразу отметим, что «просто Паша» сразу пришёлся по душе всей компании, за одним лишь исключением. Вы, конечно, подумали, что здесь-то и начинается интрига и что человек, не разделивший заблуждений большинства, в конце концов окажется единственным, кто верно оценил ситуацию и предугадал подлую сущность чужака? Ничуть не бывало. Павел Андреевич оказался на редкость приятным собеседником, доброжелательным и эрудированным, к тому же без всякого зазнайства, которое можно было бы предположить в авторе фундаментальных трудов. Несмотря на то что впоследствии он выказал чрезмерную горячность в спорах, никто не придал этому особого значения, так что и расставались мы с ним под конец вечера как добрые знакомые, не чувствуя себя сколько-нибудь обманутыми в той симпатии, которая непроизвольно возникала при первом же взгляде на его приветливое и открытое лицо. Что касается единственного исключения, то тут вся механика чувств лежала как на ладони и была вполне объяснимой и даже простительной, хотя её и не назовёшь похвальной. Серёжа Оганесян, сразу заявивший себя как оппозиционер в отношении всех без изъятия взглядов генетика, элементарно ревновал, поскольку также время от времени злоупотреблял гостеприимностью хозяйки, причём совершенно не смущаясь присутствием её мужа. Впрочем, хотя у культурных людей и не принято говорить плохо за спинами своих товарищей, мы должны, справедливости ради, заметить, что Зинаидин муж всегда был совершеннейшим «ботаником», то есть до такой степени Паганелем, озабоченным исключительно состоянием элементарных частиц, что ни высокая, несмотря на идущий к завершению четвёртый десяток, грудь Зинаиды, ни её стройная шея, ни, в конце концов, её полновесный и необыкновенно притягательный стан не входили в сферу его интересов и не получали даже малой толики вполне заслуживаемого ими внимания.