Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

не придерживались всех ритуалов. Начиная с того вечера, Рэнд всегда надевал ермолку, а однажды вернулся с барахолки вместе с потрепанным и изодранным томиком Торы. Он мог часами носить его, прижав согнутой рукой. Мэри никогда не спрашивала зачем. Хотя она задавалась вопросом, откуда возникла такая одержимость иудаизмом, это же похоже на шутку, верно? Но Рэнд никогда не был замечен в розыгрышах. Она понимала, что это как-то связано со страхом смерти, но почему иудаизм? Она никогда не видела его за чтением Торы, и сомневалась, что он вообще ее читал. Казалось, книга для него скорее талисман, как четырехлистный клевер или кроличья лапка, а не руководство к действию. Когда он прижимал ее к груди во время сна, Мэри не могла избавиться от чувства, что ее променяли на двухсотлетний фолиант, потому что в те редкие моменты, когда они обнимались, свернувшись калачиком, именно он говорил: «Я в безопасности». А потом он стал обнимать Тору, используя ее в качестве пресс-папье для собственного тела. Она вспоминала, хотя, казалось, прошла вечность, времена, когда Рэнд без страха смотрел миру в глаза. В противостоянии с ее родителями, когда они ставили ему палки в колеса, или давая под зад неуправляемым жильцам. Мысль построить дом практически в одиночку доказывала ей, что он на это способен. Но в старости она стала больше бояться мира, чем раньше. А если у ее защитника меньше надежды, чем у нее, о чем это говорит? Когда он начал вести себя как капризный ребенок, иногда поджимая губы во время молитвы за завтраком, или отказываясь принимать душ, если она будет стоять за дверью и слушать, вдруг он упадет — на самом деле он не впускал ее в ванну, чтобы она не увидела его состарившееся тело, — или начал говорить, что тот свет был даром, а всё вокруг проклятьем, вот тогда она поняла, что кто-то скоро умрет. И не вместе, а по отдельности.

— Но почему, — пробормотала она сама себе, уставившись на молоток, зацепленный за расщепленный край доски.

Отрицание стало воздухом, которым она дышала. Всё, что было раньше, даже детство в Луизиане, родители и их религиозный фанатизм, постоянные возрождения — сколько им было нужно возрождений? — всё казалось нереальным, словно происходит с кем-то другим, и она смутно вспоминает чей-то рассказ. Чей-то сон через сомнительные совпадения. Этого никогда не случится, если вообще когда-либо происходило. Ее мозг — это бастион прошлого, но какие усилия она ни прилагала, попасть туда не могла, более того, казалось, что, чем больше она пытается, тем меньше и меньше помнит, словно напилась воды из Леты.

Мэри заметила, что слеза вознамерилась пересечь пространство ее щеки, соленая капля жидкости на засушливых просторах. О, она не сможет этого сделать. Несмотря на грязь и пыль, она не могла прикоснуться к одной вещи в этой комнате. У дальней стены стояла мраморная рама с полкой и каминной аркой сверху. Здесь они планировали устроить гостиную. Рэнд говорил о своей работе, словно она близится к завершению. Он так хотел, чтобы их уже взрослый сын с семьей приехал на зимние праздники и они собрались у камина, пусть даже погода не имеет ничего общего с холодом и снегом. Но такова была идея, ее суть тепло и родственные узы, единение и любовь. Эти концепции были им так необходимы, они жили ими, но, когда отношения состарились вместе с телами, оба стали ощущать острое чувство голода. В начале отношений Мэри и Рэнд, как и все пары, были любовниками. Но со временем жизненный уклад превратил их в компаньонов — людей, принимающих друг друга как отвлекающее средство от одиночества.

Слеза скатилась на край челюсти и застыла. Она не стерла ее. Пусть маленькое, но все же свидетельство ее глубочайшей печали, а там, откуда она появилась, было еще больше. Мэри вошла в незавершенную комнату. Пол простирался замерзшим прудом у нее под ногами. От комнаты, ее голых стен создавалось впечатление, что она оказалась под землей, в подвале, что пытался сдержать давление грунта. Она старалась не обращать внимания на ощущение неотвратимого разрушения. В воздухе до сих пор висел щекочущий запах опилок. Он сразу же вызвал у нее в голове стук молотка, пение пилы, проклятия, отхаркиваемые Рэндом, когда что-то шло не так, или его молчаливый восторг, когда муж, заканчивая работу, потирал доски шершавой рукой. Его руки были сделаны из сучковатого дуба, они говорили о его годах, но и о труде, и Мэри гордилась ими, как и Рэнд. Она брала его ладонь и терлась о нее щекой, словно пытаясь передать той часть своей гладкости. Ее глаза наполнились слезами. До полудня оставалось еще пару часов, и она устала. Она не спала с часа ночи, потому что думала. Обычное дело с тех пор, как она уволилась из закусочной. Мэри проработала официанткой в «Классик Саутернерз» больше тридцати шести лет и любила это место. Но после того, как стала всё чаще забывать заказы и мучиться из-за болей в спине, была вынуждена уволиться. Она чувствовала себя пострадавшей балериной и стала избегать своих постоянных клиентов. Когда ходила за покупками или заправляла автомобиль, то опускала голову на ржавом навесе позвоночника. Казалось, три с лишним года жизни ночного существа на пенсии, годы ее размышлений — всего лишь приготовление к тому, о чем она была обречена думать остаток своих дней.

Она прошла в другой конец коридора и стала взбираться по ступенькам, по одной за раз, каждый шаг как ключевое решение, поскольку одно неверное движение, и ее хрупкое тело скатится вниз и рассыплется по полу миллионом частиц. Снова пыль. Зевнув, она вошла в спальню. Кровать на деревянном каркасе, вентилятор над ней, слегка побитые молью занавески и короткая книжная полка у его стороны кровати. Если бы она могла, то спала бы в другом месте, поскольку их спальня неизменно вызывала воспоминания о его смерти, легкое вздрагивание во сне. Она проснулась в шесть утра и оперлась на локоть. Другой рукой потрясла его тело, закоченевший труп с тусклым воском кожи, его пижама словно была накрахмалена ночью. Лицо, обычно покрытое строительной пылью, или опилками, или в заплатках от телевизионной картинки, выглядело напряженным и пустым. Щеки запали, а глаза были будто зашиты. Неправильный прикус, бывший у него с детства, выглядел карикатурно, словно он жевал свою нижнюю челюсть.

— Не вздумай, только не сейчас, — сказала она тогда.

Он был готов, более чем готов, и сбросил оболочку тела, как человеческая гусеница, превратившаяся в