Между степью и небом - Федор Чешко

А только даже подозренье, будто бы на его трёпаные заскорузлые сапоги капает водная вытяжка гнилого, замешанного на отбросах дерьма, не могло заставить лейтенанта Мечникова встать или хоть чуть-чуть передвинуться.

Лейтенант Мечников сам себе казался собственным трупом, этакой мумией с выскобленным мозгом и с песком вместо мышц.

Водравшиеся в обезьянское логово эсэсманы (если точней, то пять манов и один эсэсхунд, то бишь здоровенный вышколенный пёс) не дали своей добыче не то что опомниться, а даже и просто дух перевести. То есть половине добычи – обезьяне – как раз повезло. Ей, кажется, сходу въехали прикладом по темени, связали руки-ноги и к музейному отделу-филиалу волокли, словно охотничий трофей – подвесив на длинной жердине.

Михаилу пришлось не в пример хуже: его всю дорогу гнали чуть не бегом, то и дело взбадривая тычками автоматных стволов. От этих взбадриваний спина до сих пор будто и не спина, а сплошная болючая ссадина.

Господи, да разве ж только спина!

Дошлая, ненасытная барыня Боль успела пристарать к своей вотчине всё тело лейтенанта Мечникова – от раненного лба до пяток, вдрызг стёртых размокшими сапогами – и теперь обустраивалась в новоприобретённых угодьях, с хозяйской дотошностью не обделяя вниманием ни единого закоулка.

Сдвинуть бы очугуневшие веки (вот, небось, заскрипят да лязгнут!) и от надрывного этого усилия сорваться бы в стыдный для мужика, но до чего же соблазнительно-бесчувственный обморок… Только вот даже о такой мизерной поблажке и мечтать не приходится. Потому что закрытые веки – это чернота. А чернота – она не мёртвая. Не пустая.

Михаил знает, уже один раз пытался.

Эсэсы выпинали его из болота на полутропку-полулаз в перепутанных диким хмелем кустах; и это “полу-полу”, взвильнув на крутоватый склон, упёрлось в мощную кирпичную стену, в распахнутую с издевательским радушием чёрную, оббитую железом дверь… Последний толчок, судорожная попытка пересчитать ногами несколько до совершеннейшей покатости зашарканных мшистых ступеней, неуклюжее паденье на охапку гнилой соломы (грудью и лицом в склизкую вонючую гниль, макушкой об противоположную стену)… Вот тогда-то лейтенант Мечников и попробовал закрыть глаза, приманить бесчувствие, по-страусинному спрятать в него остатки ума…

Но плеснувшая под веки млостная тьма оказалась не избавительницей, а наоборот.

Она, тьма, немедленно затеяла вылепливать из себя мелкоголовых глыбоплечих горилл, и те деловито потянулись к Михаиловой глотке ржавыми клещами, хрипя: "Не умеешь красться!" и плюясь расплавленным золотом; а герр доктор Вайс с тремя кровавыми свищами в физиономии по-собачьи завыскуливал над мёртвым Леонид Леонидычем тягучую бесконечную песню (кажется, на мотив "Дойче, Дойче юбер аллес")…

И совершенно уже ни к селу, ни к городу – просто, наверное, как дань нынешнего сумасшествия прошлому бреду – всё это проваливалось бескрайней щелью между бурой степью и серым кудлатым небом, и Вешка с Машей, обнявшись, слились в ящерицеподобную дьяволицу, и под тоскливый вой: “Битва на самом верху! Битва!” – сквозь клочья терзаемого ветром тумана замаячили чёрный и дымнобелесый призраки схлестнувшихся бесноватых коней – гнедого и белого…

Глаза в тот раз Мечников открыть не успел. Они сами собой распахнулись, и долго потом лейтенанту даже чтобы просто сморгнуть приходилось напрягаться чуть не до грыжи…

Долго…

А как долго-то?

Сколько времени лежит он в затхлой берлоге, привалясь затылком к мокрой стене, таращась на капающую с потолка мерзость, на закрытую дверь, на крохотное (в два кирпича) окошко над дверью – на что угодно таращась, лишь бы не внутрь себя?

Почти непрозрачный от суетливого кишенья блёсток-пылинок золотистый косой луч из окна успел отъелозить этак с метр по заплывшему слизью полу… Но успел ли он потемнеть – чёрт его… Во всяком случае, Михаилу казалось, будто если и вечер уже, то непоздний. Стал-быть, творившееся в болотном логове… то ли гипноз это был, то ли колдовство (материализм-вседержитель, за что отворачиваешься от раба твоего?!), то ли окончательное сумасхождение… В общем, как всю эту хрень ни называй, а продолжалось она, получается, всего-ничего? Или… или наоборот? Может быть, сейчас уже завтра?

А снаружи варилась гансовская тыловая жизнь. Глухо (далеко или на малых оборотах) урчал мотор – безумолчно так, убаюкивающе… Электрогенератор? А утром, когда некий лейтенант РККА с тварью болотной прятались в кустах, подслушиваючи, ничего такого у гансов не слышалось. И уж конечно не предположил бы с утра лейтенант, будто люди, вместо обычного поста учинившие себе для охраны камуфлированный фронтовой секрет, вздумают затевать музицирование (разумней уж орать хором на всё болото: “Кому немцев-то нать? Здеся мы!!!”)… А вот теперь они вздумали. Где-то поблизости сипло задудела губная гармошка, и несколько голосов хватили нестройно-весело про то, как юнген зольдатен ун дер пляц шпацирен. Что получается? Аж так распустились после гибели своего герр-доктор-начальника? Утром чего-то боялись, а сейчас некого стало? Значит, дело Зурабово не выгорело? Ох-хо, не приведи-позволь…

Вот это зря подумалось, совсем зря. Это оказалось как камушек где-то с самого краю осыпи-плывуна. Крохотный такой камушек, неприметный вовсе, а лишь прикоснись – и всё… весь склон стронется… и ни вывернуться, ни остановить…

Страх за девушек… Леонид Леонидович – господи, какая нелепая смерть!.. Собственное своё наверняка очень недолгое и очень недоброе будущее… И ведь это ещё только начало: страшный, увечащий, но несмертельный ещё камнепад… А следом уже накатывается, шаловливо припрыгивая, многотонная угластая гибель – даже не попытка разобраться, понять, а убивающий последние жалкие остатки разума, воли, сил истошный немой вопль: да что же это за чертовщина творится?!

Но Михаилу повезло. С натужным тоскливым визгом распахнулась дверь; в показавшемся ослепительным прямоугольнике зачернел на фоне всё-таки уже по-предзакатному акварельной листвы силуэт с автоматом наизготовку… Вот, похоже, и явился спаситель – от боли, от переживаний муторных… от будущего…

В отчаянном усилии принять смерть достойно Мечников забарахтался, заскрёб каблуками по скользкой гнили, пытаясь встать, и в то же время боясь хоть на секунду повернуться спиной к двери – чтоб не воспользовался проклятый фашистский палач, чтоб обязательно принять пулю по-командирски, грудью…

Но когда желаемое удалось, наконец; когда, утвердившись-таки на онемелых ногах, Михаил уже готовился выкрикнуть в видимое неясным тёмным пятном лицо что-нибудь героически-оскорбительное, проклятый фашистский палач повёл себя странно.

– Битте, герр лейтенант!

Приглашение, пускай и подкрепленое выразительным движением автомата, прозвучало очень по-деловому, без издёвки или пренебрежения. Мечникова, впрочем, деловитость эта не обнадёжила. Значит, будет ещё допрос. Может, даже склонять на свою сторону будут – иначе с чего бы это “герр” и по званию? Ничего, небось, после первого же твёрдого “нет!” корректность с них слетит, как… как… Со стариком вон тоже поначалу миндальничали!