Между степью и небом - Федор Чешко

Далёкий оклик по-немецки:

– Что случилось, герр доктор? Помощь нужна?

– Всё в порядке! Не суйтесь сюда, не мешайте!

Этот раздраженный ответ (тоже по-немецки) Мечников расслышал уже на бегу.

То есть нет. Вряд ли можно назвать бегом два-три судорожных прыжка, прошвырнувших Михаила сквозь хлёстко-трескучую путаницу сучьев и листьев. Там, за кустами прятались выщетиненная одуванчиками полянка, обомшелая парковая скамья и огромная беседкоподобная рябина, словно бы надломленная тяжестью обильных исчерна-багряных гроздьев… И чёрно-багряные кляксы на измызганной толстовке лежащего навзничь, по-гуттаперчевому вывернувшего голову Леонид-Леонидыча – пятна эти с первого мимолётного взгляда показались опалыми рябинными гроздьями…

– Какого чёрта?! Я же приказывал: ни при каких обстоятельствах сюда не…

Ах, как картинно он нависал над своей жертвой, этот щеголеватый гансовский доктор с изящным хромированным браунингом в руке; как он гневно сверкнул очками, оборачиваясь навстречу… Но, наверное, Вайс так и не успел понять, что это вовсе не эсэс-холуй, до непослушания растревоженный выстрелами, ломится к нему из кустов. Прямо сходу, навскидку Михаил высадил все три драгоценных своих патрона в усатое кошачье лицо.

Брызнули дымчатые осколки, кувыркнулась в одуванчики тирольская кокетливая шляпчонка, запрокинулись к утреннему безмятежному небу слюдяные глаза, оказавшиеся такими же круглыми, как и дурацкие скрывавшие их очки…

Это было последнее, что Мечникову судилось увидеть тут, на поляне: внезапный могучий рывок за поясной ремень мгновенно вдёрнул лейтенанта обратно в заросль.

* * *

Так Михаилу ещё никогда не приходилось бегать.

Очень не сразу он сумел, наконец, извернуться внутри своего ремня – чтоб если и не лицом вперёд поспевать за кудлатой нахрапистой тварью, то хоть боком. Полубегом, полувприскочку. По-идиотски.

Загадка здешних болот неслась по-человечьи, на двух, но со скоростью, для человека совершенно немыслимой. Причём неслась не по прямой, а замысловато петляя ве́домыми, наверное, одной ей тропками среди торфяной бездонной трясины. Мечниковские сапоги то рвали охлёстливое разнотравье, то чавкало под ними, то взбрызгивала из-под подошв аж в лицо жидкая ржавчина, страшно похожая на хворостьную стылую кровь… Михаил падал чуть ли не на каждом шагу – падал, и никак не мог упасть: тонкая мохнатая лапа-рука с противоестественной силой вздёргивала, рвала за собой… оставалось лишь успевать перебирать ногами… или не успевать – уж это как пофартит.

Взбесившийся воздух категорически не желал вдыхаться – судорожно распахнутому рту доставалось лишь свирепое бичевание вымахивающих навстречу ветвей; и казалось уже, что исполосованное лицо вьётся-треплется по ветру грязными лохмами; и давным-давно схлестнуло к чертям фуражку; и обесполезневший наган выдернул рукоять из потной ладони, булькнул в какую-то лужу…

А потом вдруг исчезло вообще всё. Болотная нетвёрдая твердь из-под ног, несущееся навстречу изжелта-зелёное мельтешение, пропарываемое узкой кудлатой спиной там, впереди – всё, всё ухнуло вместе с лейтенантом Мечниковым в ледяную чёрно-ржавую воду. И ремень перестал вдавливаться в позвоночник: значит, сгинула мёртвая хватка гориллоподобной твари… сгинула… затащила, как беспомощного котёнка, в омут, в самую хлябь, в самую смерть… и бросила… как котёнка…

Михаил забарахтался было, отчаянно рванулся вверх, к мутному свету, еле брезжущему сквозь злорадную последнюю черноту… И тут же что-то царапнуло по лицу, соскользнуло, исчезло… А через миг гимнастёрочный ворот вдруг тупо и больно вдавился в затылок (так же тупо и больно, как прежде впивался в спину кожанный офицерский пояс) и недозахлебнувшегося лейтенанта дёрнуло-поволокло прочь от намёка на свет, от последней надежды, в беспамятство, и в бездвижность, и в…

…Тут воняло. Гнилью, болотом, и чем-то ещё – нераспознаваемым, но от этого не менее гадким.

Как Мечников оказался здесь? А чёрт его знает! Смутно брезжил в памяти какой-то тёмный проход… или, точней, нора какая-то: дорожка осклизлой грязи внизу и хрусткое, колкое сверху да побокам… и будто бы его, лейтенанта Мечникова, тащат по этому склизкому сквозь это колкое… За шиворот тащат. Как котёнка. Мордой по грязи. А он, лейтенант, способен только захлёбываться, давиться, обжираться переставшим, наконец, капризничать воздухом.

Наверное, снаружи ЭТО казалось огромным кустом, торчащим прямо из воды. Или островком камыша, торчащим прямо из воды. Или кучей хвороста, или всем понемногу. А изнутри это было логовом. Берлогой. Чем-то на манер бобровой хатки, в которую можно забраться, лишь поднырнув.

Влажный земляной пол; у дальней от входа “стены” свалена огромная куча палых листьев – старых-старых, плесневелых, трухлявых… и, наверно, гниющих: даже на расстоянии Михаил чувствовал расплывающееся оттуда тяжкое сырое тепло.

А главное – полумрак. Верней – полусвет.

Приподнявшись на четвереньки, лейтенант сперва растерянно огляделся; затем, изрядно промешкав, всё-таки решил удивиться – отчего, мол, так хорошо различима внутренность этой странной помеси пещеры и шалаша? Здесь, что ли, тоже белая ночь вроде той, что выполаскивала мертвенным… нет, мертвым, разлагающимся каким-то светом окрестные леса?

И лишь потом он, наконец, соблаговолил заметить то, чему бы с первого же взгляда заметиться.

Со стен и со свода бесформенными гроздьями висли неподвижные голубые огни. Словно бы в трансе Михаил потянулся было трясущимися пальцами к ближайшему сгустку колдовского промозглого пламени, и тут же гадливо отдёрнул руку. Потому что сообразил, наконец, отчего так хорошо различима путаница хвороста, камышинных стеблей и зелёного живого ракитника, отгородившая от прочего мироздания логово немыслимой твари. И ещё он наконец сообразил, чем в этом самом логове так отвратно смердит.

Идеальное техническое решение – максимум эффективности при минимуме затрат. И как только из хомосапиенсов никто ещё не допёр использовать для освещения, скажем, блиндажей да землянок выдержанную соответствующим образом гнилую рыбу! Воняет? Подумаешь… По части умения приспосабливаться к разнообразнейшей вони хомосапиенсы любой горилле изрядной форы дадут – тому доказательством весь ход человеческой истории.

Кстати, именно самого-то изобретателя перспективного осветительного приспособления в берлоге и не оказалось.

Ну и чёрт с ним, с гориллообразным. Зря он (она, оно – нужное подчеркнуть) уволок лейтенанта Мечникова с поляны этак поспешно. Немцы, поди, до сих пор ещё не разобрались, что к чему… А он… Может, Леонид Леонидыч ещё дышал – треклятая обезьяна даже это помешала проверить! Хотя… Даже если… Чем можно было помочь старику? Добить из жалости? На себе бы ты его точно не уволок… Нет, всё равно нельзя было удирать вот так, даже не прихватив герр-докторский браунинг. Чем теперь воевать, если из оружия один финарь остался?!

А ещё…

Ещё…

Господи, да где же, всё-таки, девушки?! Что с ними теперь и что с ними будет позже, когда гансы рискнут, наконец, плюнуть на запреты покойного Вайса, обнаружат его вздремнувшим с тремя дырками в голове и поднимут шухер на всю округу?!