Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

«Смогу ли я вынести это, – думал он, – и не превратиться в жестокое чудовище?» Мысль о жестокости, прежде неведомая, теперь казалась ему понятной и почти естественной. Светлый лик Спасителя, всегда маячивший где-то неподалеку, приблизился и печально взирал на его терзания. «Помоги мне, Господи, – снова и снова повторял Дэвид, – не дай мне умереть от ненависти и тоски. Но… значит, я не одинок, – подумал он вдруг. – Значит, кто-то все же знает меня и понимает всю глубину моей печали? И этот кто-то, в милости своей и доброте, может судить, и утешать, и обращать зло в добро? А что, если во всем этом и впрямь есть некое добро, вершить которое выпало мне, никому другому? Что, если оно, непобедимое добро, все-таки существует?» Дэвид закрыл глаза. Солнце ровной краснотой сочилось сквозь сомкнутые веки, над этой краснотой пастельным призраком реял все тот же светлый невозмутимый лик. Значит, все-таки призрак, обманчивое видение, понял Дэвид, и тоска, еще мучительнее прежней, сжала его сердце.

– Ты так похож на хемингуэевского Старика, что меня это начинает утомлять, – сказал голос Монти.

– С кем ты говорил по телефону? С миссис Смолл? – спросил другой голос, незнакомый.

– Нет, с Харриет. Она просит меня прийти прямо сейчас. Эмили уже сидит у нее. Если хочешь, можешь пойти со мной. Как ты уже слышал, тебе там будут рады.

– Не уверен, что хочу, – ответил Эдгар (это был он).

– Дело твое. Но если останешься здесь, советую не пить больше виски. Все, я пошел.

Эдгар и Монти сидели на веранде. Невидимый для них Дэвид стоял в мавританской гостиной между пурпурным диваном и книжным шкафом (бывшим фонтаном), обложенным деморгановской плиткой. Весь день он бродил по недостроенной автостраде и окрестностям, и теперь от голода и усталости у него немного кружилась голова. Он казался сам себе бесчувственным и бесплотным, почти демоноподобным. Хотя нет, не совсем бесплотным: жестокая рука желания, простертая из тех самых небес, на которых прежде пребывал один лишь Иисус, изводила его сегодня весь день. Смутные девичьи образы злорадными бабочками порхали над его головой.

Ближе к вечеру он вдруг ощутил потребность немедленно видеть Монти. Мысль о том, что можно рассказать обо всем Монти, показалась ему последней надеждой в этом безжалостном и безутешном мире. Задыхаясь, спотыкаясь от голода и от слабости, он бежал через луга, потом по тропинке вдоль стены парка, потом по тенистой улице между домами – до самого Локеттса. И вот оказывается, что Монти не один и что он прямо сейчас уходит знакомиться с этой жуткой женщиной.

Стоя посреди затемненной гостиной, Дэвид решил еще подождать и, если Монти все-таки отправится в Худ-хаус один, догнать его по дороге.

Взгляд его упал на раскрытую книгу, лежавшую на столе. Стихи, на греческом. Дэвид знал эти стихи. Мозг, как хорошо отлаженный механизм, тут же переключился на знакомые слова.

Образ страшной утраты прекраснокрылым коршуном пал на Дэвида из поднебесных высот – и его сердце не выдержало. Опустившись на диван, он закрыл лицо руками и зарыдал.

– Что такое?

Эдгар в тревоге подскочил со стула.

Монти распахнул ставни, и глазам их предстала обрамленная оконной рамой картина: на пурпурном диване сидел рыдающий мальчик.

– Это Дэвид. Сын Харриет.

Сегодня Монти был собой страшно недоволен, злился на себя с самого утра. Он собирался посвятить день медитации, чтобы ощутить наконец внутри себя желанный покой. В последнее время состояние собственного духа начало уже внушать ему опасения. Ведь могут же как-то другие люди переживать свои утраты, не впадая при этом в прострацию. Мысль о самоубийстве впервые в жизни казалась ему реальной, теперь он понимал тех, кто неутихающим душевным мукам предпочел полное исчезновение. Как угодно, но он должен положить конец этой пытке. Чувство вины перед Софи разрывало его душу, и в мозгу, как в кино, снова и снова прокручивались одни и те же сцены. Надо переключиться на что-то другое, думал он, – или уже переходить к следующему, еще более кошмарному способу существования. Он уже достиг полной неподвижности и, сузив глаза в щелки, призывал к себе тот покой, который выше всякого покоя и в котором нет места мелочной войне с собой и внутри себя, – но в душе понимал, что так он не найдет того, что сейчас ему нужно. Вся его жизненная мудрость и весь опыт подсказывали, что у него есть лишь один шанс пережить горе – отдаться ему целиком, и пусть даже на этом пути подстерегает безумие, но это единственный путь, другого нет.

Он с бессмысленным упрямством цеплялся за мысль об учительстве. Перед смертью Софи он хотя и мучился душевной болью – те муки теперь казались пустым нытьем, та боль легким покалыванием, – но все же был способен о чем-то думать. В частности, он думал, что ему неплохо было бы сейчас взяться за какую-нибудь самую обычную работу. И возможно (если когда-нибудь он снова соберется писать), такая радикальная перемена в жизни даже пойдет ему на пользу. Нужно что-то очень простое, но обязательное и обязывающее, нужно почувствовать, что он играет пусть скромную, но важную для кого-то роль. В моменты прозрения ему казалось, что, помогая другим, пусть даже через силу, он сможет исцелиться сам и, возможно, давняя его внутренняя война наконец чем-то закончится – во всяком случае, он сумеет перенести утрату (тогда еще будущую) без ожесточения. Ибо он прекрасно сознавал, что в душе его есть вещи темные и смутные, с которыми он не может и не сможет играть – так, как это делает, например, Блейз. Мило Фейн, кстати говоря, к этим вещам не относился, по сравнению с ними он был детской забавой (хоть и порожденной ими же). Гораздо больше отношения к ним имел Магнус Боулз. Теперь Софи умерла, но мысль об учительстве не уходила. Никакой «полезности» в ней, правда, уже не осталось, но осталась хоть какая-то цель в бесцельном существовании, какой-то шанс справиться с собственным эгоцентризмом. Отсутствие «полезности» имело даже свои плюсы. Кто знает, думал Монти, вдруг жизнь вознаградит его потом за бескорыстный акт, если он и впрямь бескорыстный.

Но одно дело мечтать о грядущих благотворных переменах, и совсем другое – заставить себя перебраться из большого и удобного, заставленного книгами полусельского дома в тесную учительскую комнатку. Вот тут, неохотно признавался себе Монти, и появился Эдгар Демарнэй. Эдгар воспринял идею учительства с энтузиазмом и тут же направил ее в практическое русло. Монти может преподавать историю и латынь, так? Он же преподавал их раньше, до Мило. И греческий тоже – надо только немного освежить его в памяти. Это же прекрасно. Эдгар завидует ему белой завистью – нет, правда! Учить умных, любознательных ребят прекрасному мертвому языку – о такой работе можно только мечтать. А устроиться – в сущности, раз плюнуть. Бинки Фэрхейзел, Монти должен помнить его по колледжу, теперь директорствует в Бэнкхерсте, это очень приличная школа близ Нортгемптона. Как раз недавно он прослышал о новом назначении Эдгара и прислал письмо с просьбой подыскать ему хорошего учителя латыни и греческого. Ну, греческим Монти, конечно, давно не занимался, но уж с этим он как-нибудь справится. Старина Бинки будет в восторге. Еще бы, думал Монти, вспоминая, с каким презрением он сам относился к Бинки в колледже. Монти высмеял идею Эдгара, но странное чувство неизбежности не оставляло его. Разве не ждал он каких-то «знаков» и разве Эдгар – не «знак»? Да и успеет ли он сам, без посторонней помощи, найти до сентября хоть какую-то работу? Нет. Куда он пойдет, что будет делать, когда у него нет ни сил, ни желания? А Нортгемптон как раз недалеко от Оксфорда, напоминал Эдгар, и еще ближе от Мокингема. А что, думал Монти, может, и правда они с Эдгаром снова будут сидеть на просторной террасе в Мокингеме, покуривая сигары, потягивая бренди и разглядывая знаменитые пейзажи за рекой?.. Если он решит подвергнуть себя испытанию Бинки Фэрхейзелом, пожалуй, надо будет выговорить для себя выходные в конце недели.