Башня. Новый Ковчег-2 - Евгения Букреева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Саша съёжился, втянул голову в плечи. Им уже велели пододвинуть к себе пустой листок и приниматься за работу. Саша послушно взял в руки выданный ему карандаш и замер. Почти все вокруг уже что-то писали — кто-то, держа спину прямо (как учили), кто-то, почти уткнувшись носом в парту. Через проход от Саши, совсем рядом — только руку протянуть, сидела рыжая девочка со смешными хвостиками, которые она то и дело трогала руками, словно, они были ей непривычны и мешали. Девочка, как и Саша, тоже ничего не писала, сидела, крутила головой, с неподдельным восхищением разглядывая всё вокруг: зелёную доску с прицепленной сбоку мятой таблицей, стены, увешанные плакатами, с которых неестественно улыбались нарисованные дети, учительницу, восседающую за учительским столом, на котором стояла ужасающих размеров ваза с искусственными цветами. Саше вдруг показалось всё страшно фальшивым, ненастоящим, а этой девочке, наверно, смешным, потому что она, толкнув свою соседку, что-то шепнула той на ухо и почти сразу же звонко рассмеялась.
Учительница покосилась на неё, но ничего не сказала, только громко постучала карандашом по столу, призывая к порядку. Саша, испугавшись, словно это относилось к нему, а не к рыжей девочке, наклонился над своим пустым листком и с силой вдавил в него карандаш, выводя цифру первого упражнения. Карандаш не выдержал такого напора, негромко треснул, и сломанный грифель отскочил прямо под ноги рыжей девочке, которая, впрочем, ничего не заметила. Где-то с минуту Саша просто тупо смотрел на сломанный карандаш, а потом, когда до него дошёл весь ужас ситуации, понял, что сейчас расплачется. Он силился сдержаться, но глаза сами собой заполнялись слезами.
— Ты чего? — сосед по парте толкнул Сашу локтем в бок. Саша вздрогнул, но обернулся.
Его посадили рядом с мальчишкой, который мало чем, на Сашин взгляд, отличался от мелких гопников с их шестьдесят пятого. Невысокий, но крепкий, с копной тёмных, чуть вьющихся волос, с озорными глазами, в которых плясали, кривляясь, чертенята. Ворот рубашки был развязно расстёгнут, верхняя пуговица болталась на остатках ниток, а правый манжет чем-то испачкан. Саша, которому мама велела быть очень аккуратным, чтобы «произвести на учителей хорошее впечатление», чуть ли не с ужасом взирал на своего соседа, но того, казалось, ничего не беспокоило — ни торчащие во все стороны волосы, ни грязные манжеты, ни махры ниток с повисшей на них пуговицей.
— Чего у тебя? Карандаш сломался? — он заметил сломанный карандаш, который Саша судорожно сжимал в руке, и, не дожидаясь Сашиного ответа, громко, на весь класс крикнул. — У нас тут сломанный карандаш!
На них заоглядывались. Саша покраснел, а когда учительница недовольно поднялась со своего места, подошла к их парте и уставилась на Сашу немигающими светло-коричневыми, почти жёлтыми глазами, он вообще был готов провалиться сквозь землю. Ему казалось, что сейчас его выгонят, просто выгонят из класса, под осуждающие взгляды всех остальных детей.
— Вот! Карандаш!
Саша и опомниться не успел, как его сосед выхватил у него из рук этот проклятый карандаш и сунул его чуть ли не под нос учительнице. Саша зажмурился, приготовившись к худшему, но грома не последовало.
— Сейчас принесу другой. Тихо всем! — учительница обвела взглядом и не думающих шуметь подготовишек.
— Это Змея, — горячо зашептал Саше на ухо сосед. — Мне пацаны с этажа сказали, что нас сама Змея экзаменовать будет. Но ты не дрейфь, прорвёмся.
И он опять весело ткнул Сашу в бок, а потом заглянул ему в лицо и тихонько присвистнул:
— Э, ты чего? Не знаешь, как решать? Тут всё просто, смотри.
И он принялся торопливо объяснять Саше, что нужно делать. И чем дольше он говорил, тем больше Саша успокаивался. Он уже видел, что ничего страшного в этих примерах и задачах нет, что он всё это знает и умеет делать.
— Теперь понял?
— Да, — Саша кивнул.
— Ну я ж говорил — легкотня. Кстати, давай дружить, — пацан широко улыбнулся и протянул Саше руку. — Я — Марк Шостак.
* * *
— Так зачем ты признался, а?
Кирилл смотрел на Сашку, чуть прищурив глаза, и в его взгляде — Сашка видел это — не было насмешки, презрения или, что гораздо хуже, жалости. Шорохов смотрел на него даже не с любопытством, а, скорее, испытующе, словно, пытался понять, почему Сашка так сделал. Зачем.
А Сашка не мог ему ответить.
Всю свою короткую жизнь Саша Поляков пытался усидеть на двух стульях, часто даже не замечая этого, не понимая разницы между хорошими и плохими поступками, которая, кажется, была очевидна всем вокруг, кроме него. Он просто отчаянно старался втиснуться в эту жизнь, найти себе укромную нишу, и ему казалось, что у него получалось. Всё, что другие считали предательством или низостью, Сашка рассматривал, как сопутствующие обстоятельства — просто одним фартит сразу, с рождения, а другим, наоборот, приходится отгрызать свой кусок зубами, и иногда, что греха таить, это не сильно приятно выглядит со стороны. Но такова жизнь. И все, так или иначе, живут для себя. Сашка был в этом абсолютно уверен.
Он внимательно наблюдал за окружающими его людьми. За своими родителями — покорной и безвольной матерью и вконец озверевшим отцом. За всё больше и больше спивающимся и теряющим человеческий облик Димкой, который когда-то учил его читать, дыша в ухо вчерашним перегаром. За пацанами с их этажа, для которых он был лёгкой мишенью. За своими одноклассниками, большинству из которых в жизни везло и так. За учителями, охранниками на КПП, рабочими, служащими, соседями, чужими родственниками, и все, все они жили для себя, потому что так — правильно! И только Шостак, неугомонный Марк Шостак всё портил.
Сашка его не понимал.
Марк был озорным и шебутным, всегда в центре любой игры, любой шалости, которые он либо затевал сам, либо подхватывал, врываясь в самую гущу событий, стремительный, как ветер. К этому Сашка привык, а вот к другому — к другому никак не мог.
Сашу Полякова многое удивляло в Марке. Удивляла непривычная и бескорыстная дружба, начатая ещё тогда, со сломанного карандаша. Удивляло искреннее восхищение со стороны Марка. Удивляло полное отсутствие зависти, а ещё — и это на корню ломало