Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Сунити Бабу сделал тогда верное, как я теперь понимаю, замечание, – что Ява и Бали – это волшебные, диковинные, сказочные края для приезжающих сюда европейцев. Но для нас, прибывших из Индии, все иначе. Эти места – только лишь еще одна вариация Востока. Сунити Бабу постоянно напоминал нам, что по всей огромной территории от северо-западной области на границе Индии и Бенгалии до Малабара и Индокитая, Явы и Бали обнаруживаются сходства между характерными чертами одежды, обрядов, жилых домов, храмов. В качестве примеров он приводил археологические находки, статуи в индийских храмах. Он так много знал – историю и массу языков, – что был способен видеть и слышать ритмы, связующие цивилизации, которые мне уловить было просто не под силу, уж точно не тогда, в шестнадцать лет. В то время я слушала, но понимала не слишком много. Теперь я ловлю себя на том, что стала вспоминать его слова все чаще и чаще.

Здесь по всей длине дорог стоят статуи и храмы. Я не видела ни одного попрошайки. Дети как будто не плачут, а матери не кричат на них, как это делают в Индии. Далеко не все женщины в отдаленных деревнях южного Бали прикрывают грудь. На севере из-за присутствия голландцев и христианства нравы сделались строже. Для меня поначалу было удивительно увидеть, насколько обычным здесь является ходить с обнаженной грудью – спустя некоторое время это кажется самой естественной вещью на свете. Когда-то в Малабаре и Бенгалии было так же – женщины не носили блуз. Что ж, я рада, что родилась в более поздние времена!

Предвосхищаю твой вопрос: нет, я не переняла их манеру (раз)облачаться!!! Я все еще ношу свое обычное сари, и блузу, и нижнюю юбку, пока не хватило духу надеть одно из твоих красивых платьев – хотя я и задумываюсь, откуда буду брать новые сари, когда они мне понадобятся. Можно просто взять ткань и нарезать ее на полотна по нескольку метров. Или воспользоваться предложением Локумулла и обратиться к нему. Я от случая к случаю обмениваюсь с его семьей письмами и еще раз встретилась с ними, когда мы плавали в Сурабаю за Берил. Как обычно, они принялись жарить и парить в ту же секунду, как меня завидели, и настояли, чтобы я с ними поела. У Локумуллы есть ворчливая старуха-родственница: сколько ей лет – никому не известно, – она целыми днями сидит у него в магазине и бранит мальчишек, которые там работают, так вот за ней водится милая привычка засыпать прямо посреди разговора, даже ее собственного, тогда в комнате все замирают и стараются удержаться от смеха. Спустя несколько минут она просыпается, замечает веселые лица и выражает свое презрение. «Смейтесь, смейтесь, покуда можете, – говорит она. – Ссохшийся плод все висит, а зеленые с дерева падают да гниют».

По индийцам я не скучаю, встреч с ними не ищу, а вот по тебе скучаю сильно, Лиз. И до боли тоскую по моему дорогому Мышкину. Мне даже стало не хватать моего язвительного, дотошного старика-свекра… если будет так продолжаться, могу затосковать и по Арджуну с Бридженом. Или Бечари Банно. Ладно, ладно, знаю, ты неравнодушна к старому Батти Розарио. Иногда мне кажется, что будь вы ближе по возрасту – да, так много возможных жизней! Мне вообще не следовало выходить замуж. Я не создана для того, чтобы кому-то принадлежать, мне бы быть свободной, бродяжкой или цыганкой. Тогда бы я принесла меньше вреда. Но они давили на меня, а я была совсем юной. Что мне еще оставалось делать? Мною владела моя мать, она передала меня в собственность НЧ, который и стал моим новым хозяином. Жизнь сложилась бы совсем иначе, если бы отец прожил подольше.

Без толку предаваться таким мыслям. Вон, печаль!

На этой ноте прощаюсь, с огромной любовью, твоя, как и прежде,

Гая

Февраль 1938 г.

Моя дорогая Лиз!

Я получила свои первые письма от сына! Сразу два. Похоже, несколько моих до него не дошло. Это сводит меня с ума. Но я признательна НЧ за его доброту – он разрешает Мышкину читать мои письма и отвечать на них. Как мило он пишет, зачерняя ошибки в правописании, которые я все равно могу разглядеть, хоть он и пытается их от меня скрыть, и рассказывая все свои новости о Рикки, Дину и даде. Он спрашивает, когда ему идти на вокзал, чтобы меня встретить: уф-ф, у меня от этого сердце разрывается! Объясни ему, пожалуйста, так, чтобы он понял, – только ни в коем случае не лишай надежды, просто втолкуй ему, что надо будет немного подождать. Тебе придется проявить чудеса эквилибристики, чтобы все получилось.

Я очень и очень много работаю. Полностью погрузилась в работу, она взбудоражила мои чувства и совершенно меня захватила – я ни минуты не хочу тратить на что-то еще. Такое ощущение, словно я на извилистой, будто бы бесконечной дороге завернула за поворот и обнаружила там свою собственную манеру письма, ту, что кажется мне точной, интересной, настоящей. Когда я не занята работой, я о ней думаю – непрерывно и напряженно, – мои сны пропитаны красками – бывают ночи, когда я закрываю глаза и не вижу ничего, кроме топазового, золотистого, нефритового, пурпурного, багрового, охрового и полуночного синего; завораживающие, сияющие, они повсюду. Лес и вода здесь особенные: в них миллионы оттенков синего, тысячи зеленого, листок растворяется в лиане, та в траве, а трава – в сине-зеленой дали холмов и рисовых полей.

Мы ездим везде и всюду, и у меня всегда с собой мои акварельные краски и фотоаппарат, одолженный у ВШ, один из его старых, снимки я использую потом, когда пишу картины: это он посоветовал, сказал, что сам так делал, когда только приехал на Яву. Хотя фотографии не способны запечатлеть цвета, они могут напомнить о конкретном месте, расположении деревьев и т. д. Он попросил меня не кричать и не пугать животных, когда услышу новости… что меня пригласили принять участие в выставке, которая состоится в следующем месяце в Батавии. Ты можешь в это поверить? Теперь мне придется работать еще упорней!

В прошлом месяце мы целой группой отправились верхом в Кинтамани – удаленный район, где расположен вулкан, окруженный голыми полями лавы, черными и диковинными, на которых проклевывается сухая, похожая на солому, трава, и ничего больше. У вулкана плоская верхушка и пустые склоны. Дымка, вечно скрывающая его верх, придает ему вид угрюмой загадочности, делая его совершенно не похожим на другие горы. Царство мрачной красоты. По нему мы и бродили, временами бывало зябко и радостно. Когда уставали, устраивались где-нибудь в теньке, чтобы попить и перекусить. ВШ соорудил плетеную корзину, которая крепилась к седлу, и в таких походах перевозил в ней пиво, виски, джин, портвейн. Ему доставляет детскую радость баловать выбором своих друзей, живущих в глухих деревнях и занятых изыскательскими работами. Ты бы видела, как открываются у них рты – тебе бы это понравилось, ведь так? И ты бы не забыла захватить лимоны, чтобы их нарезать и украсить получившимися ломтиками бокалы.

Мы перекусывали подсушенной жареной уткой, рыбой, вареными яйцами – когда появилась черная псина с хвостом колечком. Мы бросали ей кусочки еды, и она приблизилась, хоть и с опаской. Собака была ужасно худющая, словно много дней уже голодала. Когда мы уходили, она глаз с нас не сводила, как же жалко выглядела эта тощая как щепка собака посреди черного камня да сорной травы – на краю одинокого мира. Когда мы спустились и добрались до деревень, опять увидели эту псину, она так за нами и плелась. Короче, теперь она живет у нас, ВШ назвал ее Индах, что значит «красавица», хотя в ее теперешнем жалком состоянии, шелудивая, искусанная блохами, меньше всего она похожа на красавицу. У нее еще и волдыри есть – от недоедания, как мне объяснили. ВШ планирует всем этим заняться: первым делом после того, как Индах обрела дом, ее помыли (от нее жутко воняло), что ей крайне не понравилось и отчего она сбежала, несмотря на жару! А затем набросилась на рыбу с большой горкой риса и почти не переводила дыхания, пока от еды ничего не осталось. «Она научится жить с обезьянами и крыланами», – говорит ВШ в полной уверенности. Посмотрим.