Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Вот что такое мои к тебе письма. Они – это я, забегающая к тебе в гостевой дом без нужды или цели, просто чтобы поговорить. Принимаясь за письмо, никогда не знаю, сколько дней у меня на него уйдет. Это не дело, так ведь, и тебя наверняка раздражают все эти мои путаные излияния. Я права? Прямо вижу, как ты встаешь со своего стула и, громко топая, выходишь из комнаты со словами: «Вернусь, когда поставишь на место голову, Гая». На сентиментальщину тебя никогда не хватало.

Но настроение у меня тоскливое, раздраженное, скверное. Я пропустила десятый день рождения Мышкина, впервые в его жизни. С каким нетерпением я каждый год ожидала тридцатое июня, чтобы увидеть, как засияют его глаза, когда я утром протяну ему запакованный подарок. В нынешнем году я вместо этого отправилась в храм, чтобы за него помолиться. В храмы я никогда еще дальше двора, где устраивались танцы, не заходила. Но почувствовала, что должна сделать хоть что-нибудь, поэтому проснулась рано, и когда шла по улице, женщины как раз выставляли на пороги своих домов коробочки из листьев, наполненные цветами и благовониями. Я никогда не молюсь и чувствовала себя обманщицей. Поискала место, где можно оставить свои тапочки, но стоящий поблизости мужчина жестом объяснил, что разуваться не надо. Наверное, сразу догадался, что я понятия не имею, как надо молиться в храме на Бали (да и в любом другом месте), но останавливать не стал. Слова не шли с языка, да и с подношениями получалось неловко, но, может, Бог, если он или она существует, понял/а, что я пыталась сказать. Мое тело разрывается от боли на тысячу кусочков. Как я могла так с ним поступить? Смогу ли я с этим жить? В эту минуту думать о своем бездушии невыносимо. Он навсегда возненавидит меня. (Нет, не возненавидит, он простит меня, когда подрастет.)

Сегодня больше писать не могу. Попробую закончить потом.

Спустя два дня: Лиз, отсылаю тебе это письмо, как есть. Я так давно не писала, что хочу отправить тебе что-нибудь поскорее, но, похоже, не в состоянии подобрать слов, которые сошли бы за пустую болтовню. Бывают дни, когда я чувствую такую тяжесть, что не могу заставить себя утром подняться с лежанки, не могу настроиться ни на работу, ни на беседу. Тьма внутри уйдет – этот приступ беспросветного уныния начался, когда я пропустила день рождения бедного М. Скажи мне, испекла ли ты для него торт и получил ли он подарок от дедушки. Мне невыносимо думать о том, что в день рождения у маленького мальчика ни оказалось рядом ни одного из родителей. И это моих рук дело.

Со всей моей любовью,

Г.

Сентябрь 1938 г.

Дорогая Лиз!

Как много перемен! Подумать только, НЧ вернулся с новой женой. Как она отнесется к Мышкину? Что ты подумала, когда с ней познакомилась? Она добрая? Будет с ним ласкова? Говорят, любящая женщина излечивает многие раны – неспособна я, видимо, к этому – быть любящей женщиной. Всегда была той, что наносит раны. Нет, я не создана для материнства – удивительно, как много в нас противоположных устремлений, – не то чтобы я не скучала по Мышкину мучительно, отчаянно. Скучаю. Но скучаю не постоянно. Я рада, что у меня появилось время для работы. Вот я это и сказала. Не могу признаться в этом никому, кроме тебя. Когда он был еще совсем крохой и болел, случалось, я забывала дать ему лекарства или кормила позже, чем надо, потому что витала в облаках или занималась чем-нибудь еще. Потом меня всю неделю поедало чувство вины, и я баловала Мышкина до тех пор, пока не приводила в совершеннейшее замешательство. Его так легко превратить в тихое скорбное существо, живущее в своей раковине. Интересно, прячется ли он все еще в той поломанной повозке. Ему всегда казалось, что никто не знает о том, что он туда ходит.

Но взять в жены деревенскую с маленьким ребенком – безумие! (Да, но каждый раз, когда я пишу подобные вещи, мне их тут же хочется вычеркнуть – кто я такая, чтобы критиковать? После того, как я сделала то, что сделала? Я навсегда потеряла свое право судить других.) Мышкин мне ничего из этого не рассказал. Прошло больше года с того времени, как я ушла из дома. Поначалу казалось, Мышкину не терпится сюда приехать, а сейчас он об этом почти не спрашивает. Верно, перестал надеяться или забыл. Детям свойственно быстро забывать. Он пишет где-то раз в месяц и, судя по письмам, вроде не грустит, что для меня великое счастье. Благодаря этому я могу работать и планировать будущее. Я уже кое-что скопила и думаю, к началу следующего года, самое позднее в его середине, смогу отправиться к вам – или, может, вышлю деньги тебе, чтобы ты его привезла!

Каждую минуту возникает новая мысль, в голове такой кавардак. Возможно ли, чтобы о Бриджене до сих пор не было никаких вестей? Как случилось, что люди решили, будто он покончил с собой? Бредовая идея, с ума от переживаний сойду, если буду о таком думать. Он не мог над собой ничего учинить, он не такой. Мне нужны новости о нем, прошу, расскажи все, что узнаешь. По-другому мне их не получить… одним из печальных итогов моего отъезда стало то, что я сама не могу ничего у него узнать – куда писать? На его домашний адрес? Теперь выбора нет, придется кое-что тебе рассказать – тогда я смолчала и не знаю, хватит ли у меня смелости сейчас, – простишь меня? Будешь думать обо мне по-старому, когда все узнаешь? Но ты и сама догадалась, не так ли, про Бриджена? Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы ничего не заподозрить.

В течение долгих лет наши отношения исчерпывались только музыкой, рассказами, которые он сочинял, и моей живописью, осознанием того, что рядом никого, а по соседству живет созвучная душа. Кто-то, для кого музыка была смыслом жизни, какой была для меня живопись. Не могу сказать точно, когда произошла перемена – по меньшей мере года два назад, – подкралась она незаметно. Не знаю, когда я поняла, что мы стали иначе смотреть друг на друга, выискивали друг друга глазами. Я чувствовала на себе его взгляд и когда оборачивалась к нему – он ловил мой, и между нашими глазами словно протягивалась невидимая нить, звеня полнотой жизни. В те дни, когда казалось, что мои голова с сердцем вот-вот лопнут от удушья, отравлявшего дом, это было спасением – найти его, знать, что он рядом, когда я засыпаю и когда просыпаюсь. Да, он убаюкивал меня своим пением с соседней крыши. Иногда пел целые раги до самой поздней ночи, багешвари и бахар, без которых мне было не уснуть. Я оставалась в постели гораздо дольше всех остальных (несмотря на бесконечное ерничество Банно) и поднималась, только когда Мышкин принимался трезвонить в свой велосипедный звонок, – потому что Бриджен со своей крыши исполнял бхатьяр. Он затягивал рагу еще до восхода и долго не замолкал: пока вставало солнце, пели птицы, я все лежала и слушала.

Лиз, только не обвиняй меня в прелюбодеянии, все было совсем иначе. Я никогда раньше не влюблялась, и тут у меня словно земля из-под ног ушла. Долго не могла понять, что со мной произошло, а поговорить ни с кем не могла. Даже с тобой. Да и что бы ты сказала? Что бы сказал любой вменяемый друг? Я не проговорилась ни одной живой душе, включая Бриджена. Мы никогда не вели разговоров – не было нужды – и когда он в первый раз меня поцеловал, не прозвучало ни слова, как если бы мы каким-то волшебным образом уже обо всем условились. Долгие годы наши жизненные пути сближались, чтобы пересечься в этой, именно в этой точке. Времени на церемониал с предложениями и планами не было. В голове не мелькнуло ни одной мысли о домашних, муже, ребенке, которые могли нас услышать или увидеть. Ни-че-го. Однажды я пошла на рынок, и рядом со мной притормозил «додж». В машине был только он, и не успели мы отъехать подальше в поля, как его руки совершенно безответственным образом выпустили руль и принялись шарить по всему моему телу. Тебя переполняет ужас? Отвращение? Вот и я должна была так себя чувствовать.