Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Оставила бы нас моя мать, если бы не их связь? Не он ли был ответственен за переворот в наших жизнях?

В последующие несколько недель, стараясь разобраться во всем, я снова обратился к уже знакомому бенгальскому роману, написанному современницей моей матери Майтрейи Деви. На этот раз, читая о любовной связи Амриты и Мирчи, я поймал себя на том, что воспринимаю ее иначе. Теперь это была не книга о запретной любви, а история молодой женщины, очень похожей на мою мать, которая влюбилась не только в мужчину, но еще и в представление о другой жизни. Говорила Амрита, а я слышал голос матери. Там, где в книге говорилось «Амрита», я видел «Гаятри». Читал о том, как мучилась Амрита, когда ее родители узнали о романе, и чувствовал, словно удовлетворяю постыдное любопытство, заглядывая в самые потаенные глубины разума своей матери.

Их жилища – и те были похожи. Амрита жила в большом доме-лабиринте, в котором обреталось несколько поколений ее семьи, таком же, как у моей матери в Дели: дюжины террас, внутренние дворы, веранды. Комнаты пристраивались по мере необходимости. Здесь наличествовали дяди и тети со своими детьми и супругами, бедные родственники, получившие приют, гости, которые задерживались на целые месяцы, заглянувшие ненадолго соседи, слуги. Это место было подобно большому, бдительному оку, неотрывно следящему за Амритой. Ей приходилось изобретать уловки, чтобы побыть с Мирчей, не возбуждая при этом подозрений.

Узкий коридор, в который выходит комната Мирчи, ведет к веранде, где стоит почтовый ящик. Почтальон кладет в него письма, ящик запирается, ключ хранится у меня. Я пользуюсь им два-три раза в день и забираю наши письма. Хотя почта доставляется в назначенное время и нужды в постоянных проверках у меня нет, удержаться я не могу. По нескольку раз в день спускаюсь, чтобы посмотреть, не появилось ли что-нибудь в том ящике. Особенно после полудня, когда дом успокаивается, хотя и не спит, – у нас днем никто не спит, все читают, – в послеполуденное время у меня появляется желание спуститься и поискать письма. Я знаю, почему мне этого хочется, на это у меня мозгов хватает. Как сильно я могу себя обманывать? Хотя Мирча и сказал, что я либо дурочка, либо врунья, – знаю, что я ни то ни другое. Сегодня днем я убеждена, что мне нужно спуститься и посмотреть, лежат ли там письма… Оказываюсь внизу, не знаю, когда спустилась. Вижу, что Мирча приподнял свою занавеску и, стоя в дверях, спрашивает:

– Ну как, нашла письмо?

– Нет, ничего не пришло. Так грустно.

– От кого ты их ждешь?

– От незнакомца.

– И кто это может быть?

– Не знаю. Ожидание потому и сладко, что не знаю.

– Не зайдешь, Амрита? Я купил тебе «Голод» Кнута Гамсуна.

Это первый раз, когда он сделал мне подарок. Беру книгу из его руки. Он вписал в нее мое имя и одно слово на французском – Amitiés[97].

Так и стою там. Присесть не хватает смелости. Кто знает почему. Он тоже стоит – не сядет, пока я на ногах. Повернулась к нему спиной и подняла крышку фортепиано. Я жду чего-то? Случится ли невозможное? Хочу ли я, чтобы оно случилось? Он стоит ко мне очень близко. Но не притрагивается. Мог бы положить руку мне на спину, но не сделал этого. Между нами кусочек неба, и мы так и стоим – я чувствую его всем телом. Мысленно ощущаю его прикосновение. Как такое возможно? Небо – это не вакуум, оно наполнено эфиром. Не знаю, что такое эфир, должно быть, вещество, доносящее до меня его прикосновение. Повсюду запах его дыхания.

Потом кто-то зовет меня сверху: «Ру. Ру. Ру».

Я подумал о своей матери. Такими были способы, которые они с Бридженом придумывали, чтобы случайно наталкиваться друг на друга? Я читал, как Мирча поглаживал ступню Амриты под обеденным столом и гадал, не проделывала ли подобное моя мать с Бридженом, пока мы, ничего не замечая, сидели рядом. Чувствовала ли она когда-нибудь то же, что испытывала к Мирче Амрита, будто она жить не сможет, если их разлучат?

Когда их чувства друг к другу окрепли, произошло неизбежное: отец Амриты узнал, что его студент влюбился в его же дочь, и вышвырнул молодого человека из дома. Я читал о страданиях Амриты из-за разлуки с возлюбленным и гадал, не было ли душевное состояние моей матери таким же, когда она направлялась на том поезде в Мадрас. Еще гадал, от чего Гаятри на самом деле терзалась больше: от расставания со мной или со своим любовником?

Волосы мои спутались. Я не позволила матери их трогать. Постоянно срываюсь на нее, она терпит. Отдала письмо мальчику, вернулась к себе в комнату и снова легла. Волосы разметались, рука прикрывает лицо, глаза закрыты, а я клятвенно твержу: «Не забуду, не забуду, не забуду. Все-таки мои мысли отец контролировать не может…»

Приходит утро, приходит вечер, земля продолжает вертеться. В этом ненавистном круговороте перемешиваются вместе все мое счастье, печаль, горе и умиротворенность, превращаясь во что-то другое. Мама говорит – пламя скорби жарко полыхает три дня, потом медленно затухает. Родительницы забывают о смерти своих чад, вдовы, пошатываясь, заново встают на ноги. Я с каждым днем все больше исчезаю, но одновременно и возрождаюсь. Об этом известно любому, либо понаслышке, либо из книг, но такое знание – и не знание вовсе. Сгорая в собственном горе, учусь понимать правду. Думала обрезать волосы – не смогла, – а теперь и не хочу больше. Часть меня говорит: «Какой толк остригать себе волосы? Выглядеть будешь ужасно». Вот что такое жажда жизни. Я знаю.

Мама присаживается рядом и говорит о том о сем. Про то, как плохо себя ведет мой дядя, что он отдаляется от семейного дома. Что его жена – паршивка. Ходит к своим родителям и рассказывает про нас гадости. И про меня тоже. Я не вслушиваюсь, уткнулась лицом в подушку. Да и какой смысл все это слушать? Пусть что хотят, то и делают. Вся семья стала мне теперь чужой.

Мама проводит пальцами по моим волосам, снова и снова, распутывая их прядка за прядкой. Заплетает мне косу. Говорит тихо: «Ру, страдания – еще и дар. Все мудрецы так говорили. Молись Богу, только Он сможет излечить твое горе. Бог дарует тебе успокоение. Человек вспоминает о Боге только в скорбный час, по-другому не бывает. Пораженные стрелой падут к ногам Бога».

Мама выключает свет и уходит. В голове крутятся слова какой-то песни, но моему смятенному, рассеянному уму их разобрать не под силу… Я обесчещена? Ну разумеется. Живущий по соседству Байдьянатх Бабу заявил: «Это все причуды богатеев. Притащить в дом щенка-христианина и броситься его обнимать». Баба в бешенстве, говорит – мы переедем, подыщем себе другой дом. Не будем жить среди подобного дикарства. Меня со всех сторон поливают грязью, сознание, погруженное в непривычное безразличие, рассыпается на осколки… позор и аромат духов… Боже, я падаю к твоим ногам… Падаю к твоим ногам… Мне ударяет в голову и дзинь, дзинь, дзинь, дзинь… Ворочаюсь в постели. И неожиданно падаю на пол.

Когда прихожу в себя, понимаю, что в моей комнате собрались все, даже отец. Я впервые вижу его с тех пор, как он выгнал Мирчу. Он говорит ма: