Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Ну вот. Стоит тебе написать, как мне в ту же минуту становится легче, я вижу, что голова моя набита чепухой и ничего плохого не случится.

Забыла рассказать тебе новости: я успела продать ПЯТЬ картин до ареста В. Все сразу: три – друзьям ВШ из Европы, которые приехали погостить, и две – радже Карангасема, представь себе. Он говорит – они несколько лет повисят у него во дворце, а потом переедут в музей. Я целый день чувствовала себя такой важной! И богатой!

Шлю тебе свою любовь. И прошу, поцелуй за меня Мышкина, один раз точно в макушку и по два – в каждую щеку. И ни слова ему или кому-то еще обо всех этих треволнениях. Ему, бедняжке, и своих хватает.

Гая.

Июнь 1939 г.

Дорогая Лиз!

Твоя записка принесла облегчение. Я много раз ее перечитала и положила так, чтобы она всегда была перед глазами. Принюхиваюсь, чтобы понять, не оставила ли ты на бумаге запахи сигаретного дыма и ванили. Мне очень одиноко. Пытаюсь работать в хижине при свете лампы, пока снаружи льет дождь. Скоро расквакаются лягушки, а река всегда мчится и бурлит. Звук подчас похож на отголоски волнений, бушующих у меня внутри, что за неумолчный поток. Когда опускается темнота, на небольшой площади выступает гамелан, состоящий из деревенских мужчин, перед ними женщины выставляют свои лотки, с которых торгуют всевозможной мелочовкой, люди собираются сыграть в карты, послушать музыку. Я иногда хожу туда посидеть и поболтать – если можно так выразиться, – всё улыбки да кивки, слово-другое, отношение благожелательное. (Без языка трудно. Чего-то я понахваталась, только этого недостаточно, слова учатся медленно.) Спустя какое-то время, когда москиты начинают меня одолевать, – ты знаешь, какие у меня жуткие волдыри появляются от укусов, – я собираюсь и иду домой, хотя там приятно и мне нравится ощущение людей вокруг.

Тджампухан расположен довольно далеко от города. Чтобы добраться до него, мне приходится пересекать реку, дорога темная и пустынная. Страха нет, но я слышу собственные шаги, задники шлепанцев хлопают по пяткам, и я постоянно оборачиваюсь, потому что мне кажется, будто кто-то следует за мной, держась в десяти шагах позади. Я спешу, чтобы дойти быстрее. Только лай доносится с обочин, стоит собакам меня почуять. Деревья высятся, словно башни, и растут тесно. С них длинными плетями свисают ползучие побеги. Они исчезают в глубоких-глубоких ущельях. В темноте чувствую себя совсем крохотной среди этих высоких деревьев. Всю дорогу до меня долетает перезвон гамелана, – бывает, они проигрывают один и тот же фрагмент снова и снова, и какая-то нестройная нота звучит по нескольку раз.

Когда звучит гонг, весь лес будто стихает. При полной луне все окрашивается в золото и серебро, и я напеваю себе песню из своего детства – про полные солнца и звезд небеса, – Мышкин любил эту песню, она была нашей песней, его и моей. Здесь она звучит чужеродно, ведь она на языке, который никто больше не знает. Но этот язык мне все еще самый близкий, слова, что я бормотала, засыпая, всегда были на бенгальском, как и песни, что пела на крыше. Та крыша была моим клочком неба, под ним я могла быть самой собой – но только до того момента, как слышались шаги поднимающегося по лестнице НЧ. Тогда мое сердце обрывалось. Тут я хотя бы избавлена от наполненного ужасом и тоской ожидания звука тех шагов на лестнице, шагов, приближающихся к моему мольберту, останавливающихся за спиной, без единого слова, но все-таки с криком неодобрения. Может, я преувеличиваю. Может, все понимала неверно.

Если мне улыбается удача, обратно со мной возвращается Ни Вайан или ее мать: сочувствуя моему одиночеству, они приглашают меня к себе в гости, посидеть на веранде и перекусить чем-нибудь с ними. У них есть две масляные лампы, озерцо подрагивающего света которых не подпускает темноту. Пока я нахожусь в компании двух этих женщин, слушаю их бойкую трескотню, едва ли понимая хоть слово, – чувствую себя защищенной. Я счастлива есть, как едят они, сидя на полу, подхватывая рис из большой горки на банановом листе руками, а не ложкой. Женщины опешили, когда впервые увидели, как я это проделываю: они раздобыли где-то погнутую алюминиевую ложку и положили ее рядом с тарелкой, словно накрыли «стол» на западный манер. Когда я оставила ложку без внимания и начала есть руками, мать Ни Вайан восхищенно хлопнула себя по бедру. И проговорила что-то непонятное.

С тех пор она относится ко мне с большой любовью. Когда бы я ни зашла, у нее всегда находятся для меня фрукты или что-то из ранее приготовленного. Угощая, она единственным доступным ей способом показывает мне свою заботу. Она готовит пельмешки со свининой, запекает утку, жарит рыбу, натирает мякоть кокосовых орехов и получившуюся стружку добавляет почти во все блюда. Недавно зажарила что-то ломкое и хрустящее и протянула мне это, сваленное горкой в кокосовой скорлупе. Я попробовала – и сразу поняла, что, скорее всего, съела насекомое, и мне чуть дурно не стало.

Потом я твердо себе сказала: «Гаятри, чему тебя учил отец? Попав в новую страну, нельзя ни от чего отказываться». И чем креветка отличается от большого таракана? Так что я без лишних вопросов съела еще немного этой непонятной жареной вкуснятины. И до сих пор жива и могу обо всем рассказать, разве нет? Но я знаю, что в душе трусиха. Стоит мне оказаться на празднике и увидеть груды панцирей рядом с разделывающими черепах мужчинами, как меня пронзает дрожь. Вот не могу я есть черепах и ничего не могу с собой поделать. Знаю, ты бы не почувствовала ничего, кроме любопытства.

Я всегда была здесь сама по себе, у меня не получилось ни войти в ближний круг западных приятелей ВШ, ни – из-за незнания языка – сблизиться с балийцами. Теперь, когда ВШ больше не живет в соседней хижине, стало еще хуже. Не должно было бы, потому что в последние годы он перебрался в Исех и бывал здесь только наездами, – но все равно оставалось ощущение, будто он может появиться в любой момент, что он и делал. Подумать только, он сидит в тюрьме – в грязной камере, весь день и всю ночь, считая часы, по несправедливому обвинению. Пока его не перевели подальше, в тюрьму Сурабаи, музыканты гамелана совершили удивительно милый и отважный поступок: два оркестра, которым он помог, отправились к тюремному комплексу, разложили свои инструменты и прямо там, снаружи, сыграли ему свои последние композиции.

Когда я об этом услышала, к глазам подкатили слезы. Ты же видела, он человек вольный духом – то, как он пропадал в тех деревнях, когда гостил в нашем городке. Это как если бы величайший гений угодил в некий механизм, который его пережевал и выплюнул. Мне вспоминаются слова, сказанные Берил в Мадрасе: «Понадобится еще одна война только для того, чтобы его можно было отослать в еще один лагерь для заключенных, где он усвоит новые языки и методы живописи». Он написал Маргарет: мол, все к лучшему. Говорит, внутри него ясность и покой, возникают новые идеи, вернулись силы и молодость. Он возвратится к новой жизни. О своем пребывании в отеле «Вильгельмина» (так он зовет тюрьму, в честь королевы Голландии) отзывается довольно спокойно. В августе его должны освободить.

Береги себя, дорогая Лиз, и береги моего любимого свекра Батти. Очень прошу, постарайся писать побольше – мне страшно не хватает новостей, твоего голоса, запаха дома – что бы ни приносили твои коротенькие и редкие записочки. Неужели и вправду можно надеяться, что Бриджен жив и здоров? Новости настолько чудесные, что в них страшновато верить. Ты постараешься и дашь мне знать, подтвердилось ли все, и, может, вышлешь фотографии следующим письмом? Обещаешь целую вечность! Еще окажется, что я его не узнаю. Наверное, у него уже скоро борода начнет расти!