Порода. The breed - Анна Михальская

Тяжело, неловко было Ниночке, жалко всех четверых. Но только скоро все это на Горбатке кончилось. Кирилл получил место в общежитии на Ленинских горах, куда и отбыл дописывать диссертацию. Кончилась и сама Горбатка. Первой освободила комнату в одном из двух флигелей, предназначенных к слому и расселению, Агнесса Петровна — старейший педагог-дефектолог. Она умерла тихо и решительно. Вскоре после похорон переехали в новый дом на Ростовской набережной Нина Федоровна с Павлом Ивановичем, Марьей Андреевной и Ниночкой — в трехкомнатную кооперативную квартиру на верхнем, десятом этаже, с окнами на реку, совсем рядом с Анной Александровной.

Выезжая, обитатели Горбатки обменивались телефонами, а поселившись на новых местах, еще долго перезванивались и встречались, так что о жизни Ирины и девочек, уже отдельной от жизни Кирилла, было известно. Развод во время оформили, и Ирине удалось выхлопотать для себя и дочерей квартиру в хрущевской новостройке — прямо у Тимирязевки, близ парка, так что девочки снова почувствовали себя на воле, и все наладилось — быстро, прочно и окончательно.

Из глубин темноватой Горбатки, из старомосковского теплого гнезда вознеслась Ниночка на вершину древней Мухиной горы, да еще на самый высокий этаж дома из светлого кирпича — как в башню из слоновой кости. Все вокруг — новое, чистое, пахнет свежей краской и сияет. Чудеса: горячая вода, ванная в белоснежном кафеле, батареи вместо угля и печки. До работы — рукой подать: пятнадцать минут пешком по Плющихе — и вот уже видны колонны величественно-скромного, любимого здания Высших женских курсов на Пироговке, его высокие окна. И над каждым окном выступает из стены мудрое и веселое лицо старого, чем-то очень довольного фавна со знающей, слегка ехидной, но снисходительной улыбкой. И непременно нужно тоже улыбнуться — в знак привета, а после занятий — и на прощанье. Incipit vita nova, — так говорила себе просвещенная и счастливая Ниночка.

В лето шестидесятого, когда цвела сирень, защищались дипломы и проходили в вузах последние заседания ученых советов, Ниночке случилось выступить оппонентом на защите диссертации в МГУ. Давно уже без всякого трепета входила она под своды старого здания на Моховой, в обитель клещеобразной Кишкиной, где провела такие счастливые студенческие годы и так горько претерпела в самом их конце. Да и сама Кишкина выказывала благосклонное желание к сотрудничеству с ней, Ниночкой, кандидатом филологических наук, доцентом, членом уважаемой кафедры, защищенным авторитетом своих коллег — известных профессоров. А может быть, старыми фавнами, чьи спокойные усмешки будто говорили: и не таких мы видали, и не такое!

После защиты, с букетом сирени и кожаной папкой в руках, в том же кремовом платье из шелка-чесучи, что и шесть лет назад, на защите диплома, Ниночка вышла во двор и, почти ослепленная солнцем, увидела вдруг: Кирилл. Он сидел на пьедестале памятника Ломоносову и курил папиросу. — «Казбек», — первое, что пришло в голову знатоку болгарской литературы. — Что делать? — не успело еще прийти ей в голову, как она услышала знакомое: — Привет, Нинок! Сколько лет, сколько зим!

— Добрый день, Кирилл Алексеевич, — ответила она, пользуясь всем арсеналом средств успокоения себя, который уже успела приобрести за годы работы со студентами. И столь же профессионально отметила, что сердце все продолжает биться у самого горла, там, куда подскочило, когда она увидела бывшего соседа, в висках стучит, а губы пересохли.

Фронтовик, герой, красавец… Друзья его — взрослые, сильные, смелые мужчины. Воины. Братья. И сама она — девочка еще в старом дворике Горбатки. Волейбол, осень, гитара… Аксолотли и Арбат майским утром…И книги, книги… Книжная жизнь. Герои — и героини. Герои — вот они: Кирилл, Рублев, Трофимов… А героиня… с книжных страниц да с университетской скамьи. Немногое успела она узнать о жизни.

— Ну, добрый день, добрый день, Нина Павловна, — ответил он. — Красавица! Какая красавица стала! И раньше была девушка интересная, а вот смотри как похорошела! Нинок! Как поживаешь-то? Кто это цветы тебе дарит?

Разговор начался, и Ниночка стала успокаиваться. Вместе прошли несколько шагов в сторону улицы Герцена, и вот уж настала пора повернуть к Зоомузею.

— Слушай, Нинок, — сказал Кирилл. — Зайдем-ка со мной на психологический — я тут с одним знакомым встретиться обещал, математику ему делаю к работе по темпераментам. Это всего-то минут на тридцать. Подождешь, пока я ему формулы покажу и расчеты? Уж очень не хочется тебя сразу отпускать — когда еще увидимся!

Они свернули во двор Зоомузея, поднялись по темноватой лестнице, прошли по длинному коридору, и Ниночка с чашкой чая была усажена за стол, заваленный рулонами бумаги для самописцев, рукописями, проволочками, разноцветными картонными кружочками и квадратиками. Рядом в сетчатых клетках тянули к ней свои подвижные носы белые красноглазые крысы. В отличие от них, психолог, изучавший с помощью Кирилла темпераменты, Ниночку, казалось, вовсе не замечал. Обсуждение шло бурно, но быстро.

И быстрее, чем выпита была та чашка чая, Ниночка поняла: будет то, что давно должно было случиться, что неизбежно. Она выйдет замуж за Кирилла, очень скоро, и будет несчастна. Слишком много в нем страшного, скрытого — с войны, с тех долгих лет подвига и страдания… и слишком много природы, дикой, привольной, непонятной жизни… А в ней слишком много словесного, а вот чувства… не хватает, наверное. Но замуж выйдет, выйдет непременно. Пришла пора. Да и не за кого больше. Выйдет и будет несчастна. Все остальное, как говорит Аристотель в «Поэтике», — аксессуары. Но этому, главному, не миновать. А может быть, это и не главное. А тоже — аксессуары. Это как посмотреть. Но посмотреть придется.

И она смотрела. Кириллу, посчитала она, уже сорок три. И он красив, даже лучше, чем в последние годы на Горбатке. Золотые его волосы, подстриженные короче, чем прежде, чуть заметно серебрились. Глаза были светлы, как июньское небо, и смотрели, может быть, не так напряженно.

Потом они ехали на метро до станции «Ленинские горы» и шли по высокому берегу и цветущим паркам к высотному зданию. Он часто улыбался, сверкали белые, ровные зубы, и женщины оборачивались вслед. Ниночка все несла свою сирень, и в облаках сирени утопали аллеи и корпуса университета. На каждой башне были часы, и их диковинные стрелки показывали странное время, и даже вовсе не время. Второй Ломоносов, новый, стоял спиной к Главному зданию, равнодушно отвернувшись от круглого гранитного фонтана с чугунными головами барсов, изрыгавших в бассейн струи воды, и от бутонов роз на правильных клумбах вокруг. Гранита, особенно серого, было очень много: шары в рост человека покоились на постаментах, тумбы удерживали черночугунные цепи, ступени возносили вверх.

А внутри Главного здания, за крутящимися дверями, была неожиданная, невообразимая, сказочная роскошь. Бесшумный скоростной лифт взмыл на немыслимый этаж — какой именно, Ниночка позабыла. Там, в геологическом музее, Кирилл показывал искрящиеся друзы кристаллов, неведомые разноцветные минералы, и делал это так, будто он хозяин этих несметных сокровищ, шейх из арабской сказки. Красные ковровые дорожки устилали натертый паркет, стены и кое-где даже полы сверкали белым мрамором.