Порода. The breed - Анна Михальская

Лена то говорила, то, устав, затихала. Ниночка уж и не могла всего удержать в голове.

Мать этих троих детей, лежащую теперь под рыжим холмиком у почерневшей кладбищенской ограды, звали Анна. Начала она свою юную жизнь горничной в том самом помещичьем доме на холме под липами, и в мае семнадцатого родила от барина Кирилла.

Записали его на фамилию крестного — друга барина, офицера Алексея Терновского, — и отчество его дали. Барин, Осип Петрович Герасимов, от своей жены-немки детей не имел, но для крестьянских построил у себя в деревне школу, выписал учителей. В деревне до революции он жил долго, лет десять, с тех пор как вышел в отставку из правительства. В начале семнадцатого года уехал в столицу, но уже в июле вернулся, снова в отставке, решил жить в деревне, но то ли в семнадцатом же, то ли в восемнадцатом собрался по делам в город, какой — неизвестно, — и больше никто его не видел. Ходили слухи, погиб в Москве. Всех родственников — помещиков в окрестных имениях — в революцию убили. Немка его уехала за границу. Анна, тогда первая в округе красавица, осталась с сыном одна. Через несколько лет стала жить с пленным австрияком, осевшим в деревне. Родились в тридцать четвертом — Лена, в тридцать шестом — Шурка. Австрияк, спокойный человек со смешной фамилией, занялся самым мирным промыслом — устроил сыроварню. Все были сыты и одеты, но перед войной бывшего пленного взяли. Через короткое время стало известно, что он был расстрелян. Фамилия у Лены с Шуркой другая — не такая, как у их отца, и не такая, как у Кирилла: Лебедевы.

Откуда она взялась, эта самая обычная в деревнях по всей России фамилия, — никто не знает. Так, взялась откуда-то. Лебедевы — как все, не то что Киря. У него-то фамилия польская, дворянская. И непохожи они.

Мать трудно пережила с детьми войну — да что трудно, еле выжила. Но все на что-то надеялась: вот кончится война, и будет по-другому. После Победы стало совсем худо. Кирилл в деревне давно не жил. В Москве учился, работал, а как кончилась война и демобилизовался — заехал ненадолго, обещал навещать, да пропал. Лена и Шурик остались без помощи, без защиты. Тосковала мамка, а сердце болело, и убывали силы. Есть было считай вовсе нечего. Вот и случилось… Руки на себя наложила, удавилась. — Лена выговаривала эти страшные слова, опустив низко рыжеватую голову, тихо всхлипывая. — Кириллу все только сейчас рассказали. Переживает-то как, да теперь что ж поделаешь.

Ждали и ждали, и вот — в серых осенних сумерках затарахтел по дороге газик. Вошел Кирилл: собирайтесь! Собирать было нечего. Вышли, прикрыли за собой дверь — в последний раз. И в последний раз обернулись — перед тем, как залезть в машину.

Тьма осеннего вечера скрыла от глаз рыжее золото сжатых полей и дорогу.

Денег, взятых с собой Кириллом, хватило: паспорта были оформлены, за все заплачено, билеты до Москвы на станции куплены. Ночной поезд принял всех в свое пахнущее углем, тускло освещенное теплое нутро.

И вот уже пора просыпаться. Зябкий, пасмурный рассвет — но это Москва, и трамваи уже пошли — прямо с вокзального перрона слышны их звонки, — значит, близок, близок и дом на Горбатке.

Думали — едут в деревню не на один день, а обернулись всего за сутки. Дома, как обычно, пили чай, накрывали салфеткой сухари в корзинке. И почему-то особенно отчетливо доносился из прихожей голос старинных круглых часов на стене: рывки минутной стрелы от одной черты на круглом желтоватом циферблате — к другой такой же черте, от одной римской цифры — к другой.

Недолго прожили новые соседи в Москве. Обоих Лебедевых — и круглолицую Лену, и рыженького Шурика — вскоре удалось устроить на ткацкую фабрику в Орехово-Зуево. Там получили они места в общежитии и начальные средства к существованию. На Горбатку приезжали редко, и тогда приглашались Ниной Федоровной на чай. Кирилл навещал их чаще. Жизнь сестры и брата потекла благополучно, самостоятельно, даже весело.

Но отчего-то, видя их или вспоминая, Ниночка невольно представляла сестрицу Аленушку и братца Иванушку. Стоит Аленушка на берегу реки, в белом платочке и с белым узелком в руке, а рядом роет копытцем песок белый козленочек. Высок другой берег, зелены холмы, густы раскидистые рощи, белы цветы на лугах. Но не перейти через реку: глубока вода и холодна, как родниковый ключ.

Первая дочка родилась у Кирилла и Ирины в год открытия нового здания МГУ на Ленинских горах. В кухне кипятились и сохли фланелевые и простые пеленки, грелась вода для цинковой ванночки. Кирилл добирался до высотного здания на трамвае от Киевского вокзала, Ниночка по-прежнему ходила пешком на Моховую. Высотка МГУ, которую преподаватели и студенты называли Главным зданием, была видна и с Горбатки. Стоило лишь подняться на Бугор, к реке, и посмотреть на запад, как за Бородинским мостом, на лесистом холме вставал колосс знаний, увенчанный иглой, пронзающей небо. Жители Горбатки едва успели привыкнуть к гостинице «Украина», вознесшей тяжелые каменные вазы-цветы на уступах своих гористых стен прямо напротив, на другом берегу реки, и к неприступным утесам замка Министерства иностранных дел на Смоленской. Но ничто уже не удивляло, и многое радовало. И Кирилл — во главе отряда студентов мехмата, и Ниночка — в группе студентов филфака — успели поработать на стройке новых корпусов МГУ — убирали мусор, расчищали площадки у зданий, сажали кусты и деревья.

Вторая девочка появилась следом за первой, и мелькание пеленок и ванночек, колясок и санок стало привычным. Через некоторое время младенцы как-то разом подросли, и оказалось, что обе девочки вполне миловидны, похожи больше на отца, чем на мать, от которой давно перестало пахнуть химикалиями, послушны и приятны. Наконец детей стали по утрам отводить в сад, а в кухне вместо пеленок снова сушился на веревке одинокий белый халат для работы в химической лаборатории.

Ниночка не переставая читала, но по-прежнему пристально, даже напряженно, хотя и не отдавая в этом себе отчета, наблюдала жизнь соседей. Не то чтобы именно наблюдала — скорее вникала в нее, проникала и почти жила ею. Она чувствовала, не понимая, не раздумывая, но и читала так же — жила в книге, среди ее героев. История литературы, теоретические рассуждения литературоведов, критиков, авторов университетских учебников, монографий, статей — все это существовало для нее само по себе, отдельно от той жизни, в которую увлекала ее каждая новая книга. К старшим курсам она и сама научилась писать такое — литературоведческое, считавшееся научным. Это умение с неизбежностью вырабатывалось у всех студентов, и каждый мог уже написать курсовую, собственную статью, то есть то, что называлось самостоятельной научной работой. Размышлять и даже задумываться для этого было не нужно.

Последние два курса в университете прошли для нее непросто.

Тревожно, как-то сумбурно становилось у нее на душе, когда она привычно отождествляла себя то с Кириллом, то с Ириной, а то и с их маленькими дочками, — так же, как жила в образе то героя, то героини очередного романа. Объяснить себе это смутное ощущение разлада, грозящего горем, а может быть, и уже — горя, она не могла.

Тоска и тяжесть — черная вода омута — редко и ненадолго занимают внимание повествователей и пространство на страницах романов. Авторам так нужны и удобны душевные движения — ясные, бурные, живые, как чистые струи быстрых потоков. Но в той жизни, какой жила тогда Горбатка, — в той жизни с тихой поверхностью, под которой скрывалось в каждой семье страшное горе… Тоска и тяжесть — да, были. Неосознанные, невнятные, как одурь; губительные для всякой живой души, как незаметный яд; притворившиеся порядком, покоем, а иногда даже тихой удовлетворенностью — они камнем давили человека с рождения.