Порода. The breed - Анна Михальская

Было также известно, непонятно откуда, — ведь многое становилось вдруг в московских дворах настолько очевидным, будто это передали по радио, — что по крайней мере одна жена у сержанта уже была. И женился он перед войной. Но вернувшись — ее не нашел. То есть нашел, но уже не женой. Во всяком случае, не своей. И в комнату на Горбатке вселился один, с книгами. Впрочем, книг было не так уж много. Математику много не нужно. У него все — в голове. Бумаги, правда, были. Тетради, записные книжки — так, ерунда.

К математику приходили и гости. Редко — одна весьма пожилая пара. По тому, как он встречал их в кухне и проводил в свою комнату — седого мужчину с чеховской бородкой и в шляпе, его миниатюрную сухонькую жену в чернобурой лисе — можно было подумать, что это будто родители. Но нет, называл он их по имени и отчеству: Николай Александрович и Клавдия Тарасовна. Возможно, это были родственники (нет, непохоже!) или, скорее, москвичи-покровители. Сам-то он москвичом не был. Московское произношение, усвоенное Ниной Федоровной и Павлом Ивановичем за десятилетия, разнилось от его говора — впрочем, уже неяркого. Марья Андревна чувствовала в нем нестоличного жителя, но и своим, волжанином, не признавала. Волнуясь, он говорил «сем», а не «семь», «кров» вместо «кровь», «дзело» — а не «дело».

Приходили и друзья. Чаще других — огромного роста, могучего сложения брюнет, жизнерадостно буйный, круглоголовый, с вьющимися короткими волосами. Трубный глас его, резонируя в мощной груди, легко преодолевал плотно закрытые двери. Потому сразу известно стало и его имя — Ваня. Ваня был без ноги, на протезе. Второй был Герой Советского Союза, и поэтому тоже не мог долго оставаться незнакомым. Это был Коля Рублев, преподаватель математики, как и Кирилл, но не из МГУ, а из Тимирязевки, вуза для Павла Ивановича родного. Пустой рукав Колиной сорочки был заправлен за брючный ремень, косая челка падала на высокий лоб, веселые серые глаза блестели сталью, и как-то сразу было понятно: это — Герой. Друзья пили коньяк и пели романсы под гитару, то во дворе, то у Кирилла в комнате. Дверь на кухню то и дело открывалась. Курили на лестнице, у окна. То с горечью, то с уверенной веселой злостью судили обо всем. И имя называли: Йоська. Ни одной военной песни никто из соседей ни разу от них не услышал.

Что было Ниночке до всего этого? Да, пусть была литература — всемирная и вневременная классика. Образы ее складывались в голове девушки в причудливые узоры, как цветные стеклышки в калейдоскопе. Но живой жизни она и не видела, и не знала. Репертуар московских театров, школьное бытие при раздельном обучении, немногие переулки и улицы, редко — визиты к Анне Александровне на Плющиху, и там — какие-то стеснительные и краткие встречи с Арсением, которому она была явно неинтересна, очереди в магазинах, тополя и ясени во дворах, заросших пасленом и одуванчиком, Шмидтовский парк за Горбатым мостом с гипсовой фигурой Павлика Морозова, наконец — Зоосад — место для прогулок с подругами, последнее пристанище странных, иногда страшных существ — за решетками клеток. Вот и все. Потому на соседа и его гостей она смотрела так напряженно, будто читала книгу.

Аксолотли за семь лет на Горбатке ничуть не изменились, но в последнее время стали как-то обременительны. Теперь они представлялись Ниночке безобразными и неприятными. Страшна была та живость, с которой они хватали широкими ртами свой незатейливый корм, не разбирая, что попадает в пасть — кусочек брошенного им мяса или часть тела сородича.

Воскресным майским утром Ниночка вышла в кухню с трехлитровой банкой в руках. Сосед умывался над раковиной — кран на кухне служил в квартире единственным источником воды.

— Нинок! — окликнул он, вытирая лицо, шею и плечи свежим вафельным полотенцем. — Утра доброго. Э-э-э, да это что такое?

— Доброе утро, Кирилл Алексеич, — не успела она проскользнуть мимо раковины к двери.

— Нет, постой, покажи, что это у тебя там? Рыбки? — И он наклонился, вглядываясь в извивающиеся за стеклом тени. От его влажных крепких плеч и сильной шеи пахло земляничным мылом и крахмальным полотенцем.

— Это аксолотли, — быстро проговорила Ниночка. Ей показалось, что, произнесенное вслух, слово будет ограждающим заклинанием.

— А-а, аксолотли, — без всякого удивления и даже несколько разочарованно протянул сосед. — Скучные животные. Другое дело — рыбки. А куда ты их?

— Да вот думала отнести на Арбат, в зоомагазин. Может, примут? Они у меня давно живут, семь лет уже.

— Знаешь что? Подожди меня во дворе на лавочке, я сейчас. Сходим вместе. Эх, давно я в зоомагазин не заглядывал, недели две уже. Я тебе и банку донесу.

— Спасибо, — пролепетала Ниночка в отчаянье. — Подожду.

Все складывалось как нельзя хуже. Трехлитровая банка для здоровой, полной сил девушки была не тяжела. Тяжело было пройти всю дорогу — от Горбатки до середины Арбата, а то еще и обратно — поддерживая беседу с малознакомым, чем-то неодолимо притягательным, но притом, как она поняла мнение родителей, опасным взрослым мужчиной. О чем с ним говорить? Как не показаться маленькой, глупой или, наоборот, кокетливой? Какой ужас! И это — вместо прекрасной свободной прогулки на Арбат солнечным весенним утром! И если бы удалось избавиться от аксолотлей, можно бы зайти потом к букинистам… Но откуда он знает это слово? Почему не удивился и не пробормотал что-то вроде «осколоты», как все?

Но тут сосед, на которого Ниночка опасалась даже смотреть, потому что совершенно не знала, как себя вести, появился в дверях парадного, распахнутых навстречу майскому свету, взял у нее из рук банку, и прогулка началась.

По дороге выяснилось, что Кирилл, как он просил себя называть, заходит в зоомагазин на Арбате чуть не каждый раз после занятий на Моховой. И знает всех птиц и зверей, которых там продают. И часто бывает в зоопарке — сам по себе. И видел там Ниночку с подругами, но не подходил, чтобы не стеснять своим обществом. Похоже было, что ему было гораздо интересней бродить по зоопарку одному, чем развлекать стайку десятиклассниц. Ниночка с облегчением почувствовала, что ничего особенно опасного и не было никогда, и сейчас не происходит. Смятение понемногу ее оставляло.

И еще выяснилось: в Москве Кириллу жить трудно. Тяжело как-то, столько лет — и никак не привыкнуть. Воли тут нет. Он-то ведь из деревни. Деревня Зайцево, Смоленской области. А там течет река Днепр, водятся зайцы, лисы, волки и медведи, много птиц. Когда они подходили уже к Садовой, он показал, как в сумерках лает лиса. Потом, поставив банку с аксолотлями на тротуар, сложил ладони лодочкой, склонил над ними голову — и на московской улице раздался волчий вой. Вой начался неуверенно, прерывисто, как бы скалываясь, и вдруг — взмыл над липами Садового кольца и поплыл, то сгущаясь, то поднимаясь высокой нотой, то снова падая и почти замирая.

К тому времени, как они подошли к зоомагазину, Ниночка уже знала, как нужно свистеть лошадям, чтобы они стали пить, как подманить рябчика, дуя в сложенные ладони с зажатой в них и натянутой, как струна, травинкой, и как в ночном деревенские мальчишки купают лошадей, а потом скачут верхом, прежде чем спутать их и пустить пастись.