Тайна дома Морелли - Маленка Рамос

– Ты – произведение искусства… – прошептал он, набрасываясь на ее рот с прежней страстью. – А я – проклятый художник…

– Сделай это, Джим… – чуть слышно ответила она.

Ему оставалось лишь подчиниться.

Лоретта проснулась на рассвете. Пробуждение было внезапным, будто кто-то потряс ее за плечо. Ей снился Ральф. Он снился уже не первый раз. Снова и снова один и тот же проклятый сон. Она стоит в ванной перед зеркалом, в одной руке – бутылка джина, в другой – опасная бритва ее мужа. В ту ночь она даже на бигуди перед сном не накрутилась. Давненько она ничего такого не делала. Во-первых, не хотела украшать себя ради него – в противном случае еще неизвестно, как бы он отреагировал; во-вторых, с каждым разом ей было все труднее заниматься собой хотя бы для того, чтобы себе нравиться.

На самом деле ничего неожиданного или удивительного в этом сне не было. Воспоминания, обрывки мерзких событий, которые так хотелось забыть, – возможно, именно поэтому прошлое возвращалось к ней во сне, когда она не могла сопротивляться. В обычное время она старалась не вспоминать ни самого Ральфа, ни того, что с ним стало. У нее не было сил вспоминать про это. Да ей и не хотелось. Разумеется, не всегда все было так плохо. Но в Ральфа она влюбилась в пятнадцать лет, а когда девчонка в этом возрасте целиком отдается первой любви, все заканчивается трагедией. Так случилось и с ней.

Вагончик, где они ютились, глупышке вроде нее казался пятизвездочным отелем. Ральф нашел неплохую работенку на заводе по производству стекла в двенадцати милях от дома. Парень был хоть куда. Рослый, крупный и с такими светлыми волосами, что в солнечных лучах выглядел чуть ли не альбиносом. Каждое утро ровно в пять он просыпался, чтобы идти на работу, и возвращался домой не раньше четырех пополудни. Во-первых, ему не хотелось являться раньше времени, во-вторых, он завел привычку оставлять свой старенький грузовичок напротив Шуга-Бич, зависать на пару часов и набираться до полумертвого состояния. Уже в ту пору выносить Ральфа, пьяного и в скверном расположении духа, было непросто. Однако настоящий удар последовал позже, через полгода после свадьбы.

Они перебрались в местечко поприличнее. Бросили ко всем чертям опостылевший Олбани и оказались в Пойнт-Спирите. Отец Ральфа скончался от инсульта, и, будучи единственным сыном, Ральф унаследовал дом и немного денег, остававшихся на счету. Ради такого дела он даже на некоторое время бросил пить. Впрочем, ненадолго. На медкомиссии перед приемом на работу врачи диагностировали у Ральфа рак ободочной кишки, который распространился по всему телу и затронул лимфатические узлы. Для обоих наступили скверные времена: с одной стороны, Ральфа пожирал рак, с другой – за собой он утаскивал Лоретту.

Такой она и видела себя во сне – двадцатипятилетней, с невесомым телом балерины, бутылкой джина и опасной бритвой в руках. Она смотрела на свое отражение, прихлебывая из бутылки, потом любовалась синяками на предплечье, а заодно – следами особо меткого удара, который изуродовал ей губу, придав лицу неожиданно капризное выражение. От джина рану щипало, но это ей не мешало: наоборот, приносило странное удовольствие. Она испытывала что-то вроде катарсиса. Боль очищала, освобождала от страха и как минимум позволяла чувствовать себя живой, а этого в сложившихся обстоятельствах уже было достаточно. Когда боль стихала, все постепенно возвращалось на круги своя, Ральф временно оставлял ее в покое, а иногда даже принимался жалеть – могло даже показаться, что он ее любит. Имело ли смысл цепляться за это временное облегчение? Да и какое это имело значение теперь?

Она не могла бы ответить на вопрос, почему спустя столько лет все еще его не бросила. Но никто бы ее и не понял. Приняли бы за сумасшедшую. Как женщина вроде нее могла жаловаться на такого замечательного мужа, как Ральф? С окружающими он был неизменно любезен и подобострастен, трудился на совесть до полного изнурения, с гостями был вежлив, как хорошо воспитанный мальчик из состоятельной семьи. Впрочем, их гостями были лишь старые друзья отца. Ральфу претила мысль, что какой-то посторонний мужик может случайно ее увидеть. Если такое случалось, ей приходилось расплачиваться сполна, потому что это была целиком ее вина: надела слишком открытую блузку, не застегнула верхнюю пуговицу, не так подала чашки или просто нескромно повернулась. Ральфу было все равно. Но если в Олбани Ральф приползал домой на четвереньках, в Пойнт-Спирите приходилось соблюдать приличия.

По сути, в этом-то и заключалась основная проблема. В городе отсутствовала служба помощи женщинам, подвергающимся насилию, или другое надежное место, где она могла бы укрыться и рассказать про свой маленький ад, чтобы больше никогда в жизни не чувствовать себя вонючим дерьмом, подлой лисой или как там он еще ее обзывал во время побоев – разумеется, всякий раз заслуженных: сегодня за то, что вовремя не подала ужин, вчера – за плохо отглаженные брюки. Или за оскорбление: подумать только, попросила купить кое-что из еды, а заодно юбку для себя лично! Когда Ральф смотрел на нее «такими глазами», она уже знала, что будет дальше. Первым делом он заявлял, что у нее вообще не та фигура, чтобы носить юбки, далее напоминал, что еда в доме кончилась исключительно потому, что она съела весь холодильник. И наконец, что задница у нее с каждым днем все жирнее и юбка вряд ли налезет. Ей едва исполнилось двадцать четыре, а у нее уже выпадали волосы. На нервной почве. К несчастью, как-то раз один из этих волосков спикировал прямиком в тарелку к Ральфу. В тот вечер он колотил ее до тех пор, пока она не потеряла сознание. Метил, знамо дело, туда, где синяков не видно. То в желудок, то по бедрам, а то еще по спине. Никто и не догадывался, чем на сам деле занимается славный парень Ральф. «Сукин сын Ральф», – пробормотала она и снова приложилась к бутылке.

На самом деле Ральф тогда попросту одурел от лекарств. Вот уже третий месяц подряд он сражался с раком, и каждый раз было все сложнее отражать атаки. И все же у него хватило сил рассечь ей губу вопреки обычаю бить с расчетом, чтобы никто не видел. Потом он повалился на кровать и уснул без задних ног.

Так было всегда. Сон, полный воспоминаний. Она и бутылка. Упиться до смерти или вскрыть себе вены – вот и весь выбор.

Лоретта поднялась с кровати. Нечего зацикливаться на дерьме, которое неизменно погружало ее в глубокую тоску. Она похоронила мужа больше двадцати лет назад, и с тех пор для нее настала свобода. На деньги, оставленные Ральфом, она открыла бар «Укулеле»: в этом и заключалась ее месть. Она так и видела, как муженек в гробу ворочается. Еще бы: вдова-то процветает! Да не как прислуга или послушная женушка, а как свободный и независимый человек с собственным делом, с судьбой, принадлежавшей лишь ей самой. С каким наслаждением приходила она на могилу, чтобы все ему рассказать!

– Сняла сегодня со счета все твои денежки, Ральф. Да-да, те самые. Я-то про них ничего не знала. Смотрю – надо же: а тут немало! Но ты за них не беспокойся, дорогой: я нашла помещение неподалеку от дома и хочу открыть свое дело. Дома у нас с тобой я тоже кое-что поменяла. Одежду твою раздала нищим – почти не ношенные вещи. Священник, который занимается помощью беднякам, остался очень доволен. А мне и хорошо: больше места для собственных вещей. Накупила себе целую гору барахла, а главное – юбки…