Прикосновение - Клэр Норт

В романтических фильмах Париж – это Сена, сентиментальные разговоры под навесами кафе оттенка бургундского вина, где гарсоны в накрахмаленных до хруста фартуках приносят крошечные круассаны на серебряных блюдцах, успевая шепнуть вам что-нибудь глубоко философское о сущности любви.

В американских боевиках Париж – олицетворение коррупции. В его всегда чуть покрытом сажей метро шныряют подозрительного вида остроглазые типы, жующие какую-то траву, поплевывая на рельсы, провожая взглядами красивых женщин, а потом устраивают смертельные погони друг за другом по древним камням мостовых Монмартра.

Для детишек Париж – это двухэтажные поезда и Эйфелева башня. Для обеспеченных взрослых он весь умещается в звуке хлопка пробки из-под шампанского в ресторане рядом с Нотр-Дам. Для националистов важнее всего трехцветный флаг, развевающийся под Триумфальной аркой. И то же самое – для историков, хотя у них взгляд на красную, белую и синюю полосы вызывает, вероятно, более сложные ассоциации.

Для меня Париж – прекрасное место в мае, июне и сентябре, но невыносимое в августе и жуткое в феврале. А самый магический момент наступает, когда открывают сливные отверстия, чтобы смыть накопившуюся грязь, превращая обочины улиц в бурлящие потоки.

Для «Водолея» Париж стал последним из известных ему мест пребывания личности, носившей имя Янус.

Я сбросила с себя надоевшую Саломею в зале прибытия аэропорта имени Шарля де Голля и прошла до стоянки такси в теле охранника, который собрался было обыскать меня. Там я ухватила за руку первого попавшегося таксиста, но почувствовала такой запах перегара, такую головную боль, стучавшую в висках, что сразу же переместилась в его коллегу, припарковавшегося рядом, чтобы быстро, хотя и предельно осторожно, выехать из ряда выстроившихся в очередь машин, выключив зеленую лампочку.

Задержка из-за ремонтных работ на Северном шоссе вызвала у меня приступ раздражения, и я барабанила пальцами по рулю под звуки радио, передававшего отвратительную европейскую попсу. Когда начались сообщения о положении на дорогах, перебившие певца о том, что для него любовь была светом, дыханием, источником восторга и чуть ли не бутербродом с икрой, я узнала о пробке, протянувшейся до самой Периферик[11], и с самыми жуткими проклятьями свернула с шоссе в сторону ближайшей железнодорожной станции.

В Дранси я села на электричку, и вскоре молодая женщина с вытравленными перекисью волосами, удалившись в дальний конец замызганного вагона, уже рылась в кошельке, чтобы узнать, кто она такая. Оказалось, что я Моник Дарье и у меня в распоряжении пятьдесят евро бумажками и мелочью, ключ от неведомой двери, губная помада, мобильный телефон, два презерватива и набор для инъекций инсулина. Прикрытый рукавом браслет сообщал, что я больна диабетом, и призывал немедленно вызвать «Скорую помощь», если мне станет плохо. А потому на станции «Стад де Франс» я перебралась в пожилого мужчину с тонкими усиками. Он не был ни привлекателен, ни даже удобен, как Моник, но меня пугали проблемы с сахаром в крови.

* * *

Только идиоты или совершенно отчаявшиеся люди селятся рядом с Северным или Восточным вокзалом в Париже. Как и при большинстве крупных железнодорожных станций в любом городе мира, там можно найти только жидкий кофе, слишком дорогие сигареты и надышаться выхлопными газами ждущих пассажиров такси. Шум, суета и ощущение, что всем на все наплевать, – такова здесь атмосфера. И ни за какие деньги не купить мало-мальски приличного бутерброда. А потому я прошла пешком не менее пятнадцати минут, удаляясь от привокзальной площади, прежде чем начала подыскивать себе отель.

Ниже по улице, слишком узкой для таких высоких домов, я заметила массивную черную дверь. Рычаг звонка оказался слишком тугим для моей немолодой уже руки. Хозяин сидел под абажурами в форме цепочек ДНК. В спертом воздухе застоялся запах мебельного лака. Я зашла за стойку регистрации и поселила себя в апартаментах на верхнем этаже, проставив отметку «Оплачено». Потом прихватила плащ, сунула ключ в цветочный горшок на лестничной клетке и отправилась на поиски хорошей пищи и пропавшего призрака.

Мое несуществующее тело не нуждается в пище, но от человеческих привычек трудно избавиться, и умственный импульс оказывается сильнее отсутствия прямой физической потребности. Передо мной стояла тарелка горячего жаркого, рядом уже остывал кофе в чашке, а я смотрела на улицу и думала о Янус.

Три недели назад кто-то из «Водолея» сфотографировал ее – женщину-японку, сидевшую в этом самом кафе. На столике лежала развернутая газета. Вид у нее был рассеянный, взгляд устремлен куда-то левее объектива фотоаппарата, но Янус наверняка было о чем тогда поразмыслить.

– Простите, – окликнула я официанта и подвинула в его сторону тарелочку с более чем щедрыми чаевыми. – Я разыскиваю знакомую. Осако Куйеши. Она, говорят, иногда заходит в это кафе. Вы, случайно, не видели ее?

Париж не так необъятен, как Нью-Йорк или Лондон. Одинокую японку, пьющую кофе, непременно заметят. Как, впрочем, и направление, в котором она потом удалялась.

Я нашла ее в поликлинике при больнице имени Жоржа Помпиду в очереди на компьютерную томографию. Одетая в женский больничный халат и плотной вязки лечебные носки, я села рядом и спросила:

– Ждете очереди на сканер?

Она ответила утвердительно.

– А для чего, позвольте поинтересоваться?

У нее, вероятно, опухоль головного мозга, как она объяснила. Она полностью потеряла память.

– Какой ужас! Но хорошо, что вас быстро проверят. Я ждала несколько месяцев, – пожаловалась я, проведя языком по вставным зубам, крепившимся к деснам. – У меня жуткие проблемы с памятью! Представляете? Я разговариваю с незнакомым мужчиной в поезде, а потом прихожу в себя только через два месяца, оказавшись в одних трусиках в чужой спальне.

– Неужели? – воскликнула Осако Куйеши. – С вами тоже такое произошло?

– Да! Я была в полном шоке. То есть даже трусики были не мои… Но довольно обо мне. Расскажите, что стряслось с вами.

…Через сорок минут я вышла из здания больницы – молодой врач со стетоскопом на шее.

Три дня назад Осако Куйеши открыла глаза, не понимая, куда попала. Пять месяцев ее жизни бесследно провалились в какую-то черную дыру. А она ведь с трудом говорила по-французски. Последнее, что осталось в памяти: Осако у себя в Токио стоит в очереди за денежным пособием. Доктора оказались в полном недоумении, как и те добрые люди, которые пришли, чтобы расспросить ее, когда она была на приеме у психиатра.

– Все будет хорошо, – заверила я ее. – Вот увидите, врачи не найдут у вас ничего серьезного.

– Не думаю, – грустно отозвалась она. – В прошлом месяце умер мой муж, и я теперь совсем одна. Боюсь, моя жизнь никогда уже не наладится.

Осако проснулась одна в чужой квартире. Вот это мне показалось интересным. Если бы Янус покинула тело Осако в случае острой необходимости, в момент кризиса, она сделала бы это на заполненной толпой улице, в месте, где полно других тел, чтобы перемещаться из одного в другое. Переход в тихой квартире выглядел как нечто проделанное в спокойной обстановке. Даже заранее запланированное.