Прикосновение - Клэр Норт

– Простите за беспокойство, – говорю я, а когда он поворачивается, мои пальцы касаются его шеи, и я становлюсь таким же огромным, как контейнер, – грузчиком со сложенными на груди руками и с противным привкусом табака во рту. Я улыбаюсь мамаше и решаю либо как можно скорее избавиться от этого тела, либо сунуть в рот пластинку мятной жвачки. Направляюсь к зоне специального контроля, окликая скучающую дежурную, которая обычно занимается конфискацией бутылок и флаконов объемом свыше ста миллилитров (заметьте, они изымают даже пустые емкости):

– Сигаретки не найдется?

Она поворачивается, вскидывает глаза при моем приближении, а я в этот момент беру ее за руку и, вырывая свою руку из потной лапищи гиганта-грузчика, отвечаю:

– Курение когда-нибудь тебя доконает, неужели не понятно?

Я отворачиваюсь от него и протискиваюсь сквозь несколько длинных очередей к своему рабочему месту. Толпа густая. Люди расступаются неохотно даже перед женщиной в униформе сотрудника охраны, и я становлюсь подростком с наушниками, в которых гремят ударные инструменты и бухает бас-гитара. Я с отвращением дергаю за провод, освобождаясь от навязчивой музыки, но она еще эхом отдается в ушах, когда я дотрагиваюсь до бизнесмена, сутулого, с хилыми плечами, нетерпеливо ждущего своей очереди. Он дотягивается до мужчины, давно переставшего слушать, что ему говорит жена, а та проводит пальцем по руке студентки, у которой слишком много совершенно ненужного, казалось бы, багажа. Она стоит во главе очереди, и ее сердце тревожно колотится, в отличие от моего. Интересно, думаю я, что такое спрятано в ее вещах, если рентгеновский аппарат наводит на нее почти панический страх? Но сейчас не время выяснять. Когда другой охранник подает мне пластмассовое корытце для мелких предметов, я случайно прикасаюсь к его руке и становлюсь высоким мужчиной, ободряюще улыбаюсь трясущейся от страха студентке, а потом поворачиваюсь к коллеге, следящей за экраном монитора:

– Который час?

Она едва поднимает голову, отрываясь от своего монотонного занятия, чтобы ответить, но я уже нахожусь по другую сторону контрольной рамки в облике ответственного за личный досмотр, только что закончившего рыться в нижнем белье какой-то женщины. Та стоит вся пунцовая. Ей как будто стыдно за розовые с кружевами трусики, лежащие в сумке, но в этот момент ею становлюсь я и, укладывая свои пожитки обратно в сумку, думаю, что трусики на самом деле довольно милые, хотя и не столь сексуальные, как хотелось бы хозяйке. Потом я прохожу сквозь таможенную зону в сторону магазинов «дьюти-фри». Нащупываю в кармане билет и посадочный талон, замечаю, что лечу в Сан-Франциско, и принимаюсь искать кого-нибудь, кому нужно в Париж.

Меня зовут Саломея. Так написано в моем паспорте, и ничего получше мне не подвернулось. Я хотела попасть в бизнес-класс, но очередь смешалась, а пальчики у Саломеи оказались приятно теплыми, и я решила остаться ею. И вот теперь я сижу, упершись коленями в переднее кресло, а из иллюминатора открывается вид на крыло с двигателем и небольшую полоску неба.

Между тем карта памяти с данными компании под названием «Водолей» уже где-то на пути в Эдинбург.

В полицию Зелендорфа поступил анонимный звонок о напуганном и сбитом с толку человеке, прикованном наручником к радиатору в одном из домов.

А я, чувствуя себя неуютно под именем Саломеи и жалея, что не стала, например, Амелией, закрываю глаза. Когда при взлете меня вжимает в спинку сиденья, я, не имея за душой ровным счетом ничего, думаю о Париже.

Как-то я услышала одну историю, рассказанную в подвальном парижском кафе, где собирались художники, чтобы пошептаться о бунте, где звучала тихая музыка, пахло кофе и дешевым джином. Историю рассказала женщина, которую звали Ноур Сайех. Она училась в Новой Сорбонне и говорила по-французски с алжирским акцентом. В ее лице для меня было нечто неотразимо привлекательное, почти чарующее, и я сидела рядом с ней в кружке студентов (как же я люблю «Неделю новичка»!), гадая, не встречалась ли я с ней прежде, не носила ли кожу ее сестры, но никак не могла вспомнить, откуда мне знакомы эти черты, пока она не заговорила.

– Меня зовут Ноур Сайех, – начала она, – и я ношу в себе пламя джинна.

Раздалась легкая барабанная дробь, потому что кафе было местом сбора людей, любивших устраивать импровизированные представления, студентов, мечтавших о славе, но презиравших тех, кто уже добился ее. Ведя свое повествование о скитаниях по Африке и о том, как она оказалась в Париже, Ноур покачивалась в такт музыке, которая словно подстраивалась под ее рассказ, ненавязчиво усиливая эффект сказанного.

– Моя прапрабабушка вышла замуж за джинна, – сказала она. – Ее муж был очень богатым человеком из Каира, но он не любил прапрабабушку. Она была для него украшением дома, но он совсем не воспринимал ее как женщину. И моя прапрабабушка часто в одиночестве плакала лунными ночами, выходила к священным водам Нила и молила древних богов – сокола Хоруса и нежную Исиду, мать всего сущего, – чтобы свершилось чудо и ее муж прозрел. Она плакала очень тихо, опасаясь, что ее застанут в такой печали, и, должно быть, только цикады, прятавшиеся в траве у ее ног, знали о ее горе, да, быть может, еще ветер, дувший со стороны моря. Пока не примчался джинн. Он явился подобно всполоху пламени по гребням песка в пустыне, порывом острого, как нож, жаркого дыхания, а его имя было заключено в тысячах ничего не значивших фраз – elf’ayyoun we’ain douna ta’beer, youharrik elqazb doun arreeh. Его голос начинал колыхать ветви деревьев, хотя не было ни малейшего ветерка. Его мечом стал звездный свет, глаза горели раскаленными углями цвета закатного солнца.

Она продолжала:

– Нам осталось неизвестным подлинное имя джинна, как и причина, почему плач моей прапрабабушки заставил его покинуть свое жилище, но когда он увидел ее лившей слезы в саду, то сам загрустил и обратился в маленького мальчика с серебристой кожей и волосами цвета эбенового дерева, который спросил: «Почему ты так горько плачешь, госпожа? Почему рыдаешь?» – «Мой муж не любит меня, – отвечала она. – Я ведь его жена и должна быть с ним, но не могу, и мне остается только оплакивать свою несчастную судьбу, потому что я вижу других, любимых им жен, и от этого мое горе жжет меня еще сильнее, печаль становится еще более острой».

Услышав такие слова, джинн был тронут до глубины души. «Пойдем со мной, – сказал он. – Я стану любить тебя, как настоящий муж». «Аллах покарает меня за одну только мысль об этом! – воскликнула моя прапрабабушка. – Я связана с супругом священными узами и не могу позволить другому осквернить мою плоть! Уходи, джинн! Хоть я и знаю, что твоими устами глаголет доброта, твои слова все равно остаются грязными!»

Джинн в смятении удалился. «Какие же странные нравы у этих простых смертных, – думал он, – если они остаются заключенными в тюрьмах, которые возвели для себя сами! Что ж, если я не могу завладеть ею иначе, я должен вселиться в ее мужа!» Решив так, джинн обратился в пар и просочился в опочивальню ее супруга, где тот спал, тяжело дыша после ночи жарких любовных утех с одной из других своих жен. Джинн проник в тело мужчины через ноздри и обернулся вокруг его сердца, а потому, когда наступил рассвет, уже джинн, а не муж, очнулся ото сна, повернулся к толстухе, храпевшей рядом, и рявкнул на нее: «Убирайся отсюда, шлюха!» Женщина в слезах выбежала из спальни, а джинн, ставший теперь супругом моей прапрабабушки, отправился прямиком в ее покои и сказал: «Прости, что был так жесток с тобой раньше. Я – твой муж и стану отныне уважать и лелеять тебя, для чего приложу все свои силы».