Лучшая подруга Фаины Раневской - Павла Вульф

Год моей работы в Киеве совпал с началом Первой мировой войны. Публика в театры не ходила, касса пустовала. Даже бенефисы актеров не давали полных сборов – страшный показатель того, что публика не принимает труппы. Мне было особенно больно, когда в мой бенефис (я поставила новую пьесу А. Н. Толстого «Выстрел») не было и половины сбора. Везде и всегда мои бенефисы проходили в переполненном театре, за что в Ростове-на-Дону меня в труппе шутя прозвали Крепышей (по имени скаковой лошади, которая тогда на бегах брала все рекорды).

В антракте я уныло сидела в своей уборной, не ощущая обычного праздничного бенефисного настроения, как вдруг ко мне вошел один из товарищей актеров и, видя мое расстроенное лицо, сказал: «Вы должны быть удовлетворены, Павла Леонтьевна. На ваш бенефис пришел Алексей Максимович Горький». – «Нет, правда?! Вы не шутите?» – «Нисколько!» Я радостно вскочила с места: «Вот для него я и буду сегодня играть!..»

Отсутствие публики угрожало жизни театра. Антрепренеры всячески изворачивались и добивались того, чтобы актеры «добровольно» снижали себе жалованье. Ни общего собрания для решения этого вопроса, ни обмена мнений среди актеров не было. По рукам ходила бумага с призывом «добровольно снизить себе жалованье». Актеры подписывались, чем подтверждали свое согласие.

Война диктовала репертуар. Театры наводнились низкопробными, так называемыми патриотическими пьесами. У Синельникова в Киеве шла антихудожественная пьеса «Позор Германии» С. Трефилова и О. Ефимова, у Мевеса – «Война» М. Арцыбашева.

Пьеса Арцыбашева была еще лучшей среди бесчисленного количества бездарной макулатуры, угодливой патриотической стряпни. Арцыбашев в своей пьесе рассказывал о переживаниях семьи, пострадавшей от войны. О матери, получившей известие с фронта о гибели сына, о молодой женщине, тоскующей без ушедшего на войну мужа и в ужасе отшатывающейся от него, когда он возвращается с фронта калекой, обрубком, потеряв обе ноги. Пьеса мрачная, проникнутая безнадежностью, но злободневная, чем оправдывалось ее появление на сцене театра. Публику потянуло на эту пьесу, сборы сильно поднялись, и редкий спектакль обходился без аншлага и без истерик в зрительном зале. Антреприза надеялась заработать на этом спектакле, как вдруг, перед самым началом одного из спектаклей «Войны» (мы уже были загримированы и готовы к выходу на сцену), пришло распоряжение полиции заменить пьесу другой, а «Войну» снять с репертуара.

Конечно, было, по меньшей мере, нетактично ставить такую пьесу как «Война» Арцыбашева, да еще в Киеве, через который ежедневно провозили раненых с фронта. В каждой семье были убитые и раненые. В зрительном зале среди публики часто можно было видеть раненых.

На одном из спектаклей ко мне в уборную постучался один из актеров нашей труппы и рассказал, что почти каждый вечер театр посещает один молоденький раненый офицер. Его привозят на извозчике, денщик вносит его на руках в театр и сажает в партер. Он тяжело болен и доживает свои дни. Единственная его радость – театр. Он не пропускает ни одного спектакля с моим участием (по словам моего товарища) и просит разрешения познакомиться со мной. Я, конечно, согласилась…

В антрактах его приносил ко мне денщик, усаживал на стул около моего гримировального столика, и мы беседовали. Он рассказывал мне об ужасах войны, и все рассказы были пронизаны злобной ненавистью к войне, к тем, кто ее разжег. Я никогда не встречала более озлобленного и несчастного человека.

Мимолетная встреча у меня была в Киеве с другом моей юности – Сережей Гореловым (сыном Владимира Николаевича Давыдова). Из-за тяжелой болезни он бросил успешно начатую актерскую работу и жил постоянно в Италии. Мы с ним изредка переписывались. Его письма были интересными, содержательными, но, естественно, проникнутыми безнадежностью. Стосковавшись по России, по русскому театру, по друзьям, он ненадолго приехал в Киев. Это был его последний приезд. Мевес, повидав его, соблазнил сыграть 2–3 спектакля. К моему большому сожалению, я не могла принять участие в этих спектаклях, несмотря на просьбы Сережи. Как раз в это время мне пришлось уехать из Киева в Москву по личным делам. С большой грустью я прощалась с Сережей навсегда – он это знал так же, как и я.

Из художественных впечатлений во время сезона в Киеве запомнилось посещение Кирилловской церкви при психиатрической больнице. Владимирский собор я знала давно, с гимназических лет. В каждый свой приезд в Киев я с неослабевающим интересом любовалась Нестеровым и Васнецовым. В Кирилловской же церкви я никогда не была – она за городом, и я не удосужилась туда съездить. На одной из репетиций O. A. Голубева предложила мне поехать посмотреть работы Врубеля в Кирилловской церкви. Окончив репетицию, мы прямо из театра поехали. В заброшенной, полуразвалившейся церкви мы долго тщетно искали росписи Врубеля. Обшарили все уголки – ничего. Наконец забрались куда-то наверх и среди хлама откопали картину Врубеля «Сошествие святого духа на апостолов». Писал он апостолов, как я узнала, с больных, лечившихся и проживавших вместе с Врубелем в больнице. Изможденные лица апостолов полны экстаза и внутренней силы. Мы долго стояли очарованные, а возвращаясь в Киев, обмениваясь впечатлениями, возмущались тем, что произведение великого нашего художника – в пренебрежении, заброшено, забыто и валяется среди ненужного хлама.

Тяжело, безрадостно протекали наши дни в театре – пьесы ставились наспех, кое-как репетировались, бедно обставлялись, и после каждого спектакля оставался тяжелый осадок, точно совершил что-то ненужное, даже преступное. Нечем вспомнить этот грустный сезон, не на чем остановить свое внимание. Невольно приходило в голову сравнение с предыдущими сезонами в Ростовском-на-Дону театре. Там все же, несмотря на пестроту репертуара, удавалось, что называется, отвести душу на пьесах Чехова, Островского и Шекспира.

Избавлением от халтурного дела Мевеса было для меня приглашение Синельникова вступить в его харьковскую труппу на сезон 1915/16 года. Дотянув зимний сезон в Киеве, весной я играла в Казани ряд спектаклей моего репертуара: «Мечту любви», «Чайку», «Дворянское гнездо», «Ревность», «Месяц в деревне». Летом же решила не служить, чтобы хорошенько отдохнуть, подготовиться к предстоящему сезону в Харькове. Синельников прислал мне роль Джульетты и просил ею заняться летом, чтобы открыть зимний сезон в Харькове «Ромео и Джульеттой» Шекспира. Как в дни моей юности, я, приехав к родным в Порхов, забиралась в глубь сада и страстно, увлеченно работала над ролью Джульетты. Но, увы, мне не удалось ее сыграть в Харькове. Когда я приехала туда, еще до начала репетиций мне сообщили, к моему большому огорчению, что «Ромео и Джульетта» не пойдет. Вместо намеченного спектакля шли «Сестры Кедровы» Н. Григорьева-Истомина, где я играла влюбленную простенькую девушку. Плохая компенсация за утраченную Джульетту!

После киевской халтуры было приятно работать с такими режиссерами, как H. H. Синельников и А. П. Петровский. Спектакли обставлялись театрально, с любовью, но большое количество премьер не давало возможности создать настоящие, полноценные постановки. Труппа была довольно сильная по составу: O. A. Голубева, В. В. Барановская, Е. К. Леонтович, Л. Н. Мельникова, Виктор Петипа, К. В. Стефанов, К. А. Зубов и другие ученики Петровского. Актеры не были объединены ни общностью интересов, ни общностью художественных идей. Не было в труппе и так называемых патриотов, не было и настоящей любви к своему театру.