Лучшая подруга Фаины Раневской - Павла Вульф

Спектакли «Победы смерти» совпали с самыми грустными днями не только моими, но и всех любящих театр и ценивших прекрасный талант В. Ф. Комиссаржевской. Как раз в это время болела оспой и умирала в Ташкенте Вера Федоровна. Каждое утро, придя в театр, мы со страхом подходили к доске, где вывешивались бюллетени о состоянии здоровья Веры Федоровны. 10 февраля старого стиля, в день моих именин, пришло известие о смерти Веры Федоровны. Я не была утром в театре и ничего не знала. Незлобин и несколько моих товарищей по театру, собравшись у меня вечером, скрыли от меня известие о смерти Комиссаржевской. Все сидели подавленные, и о чем бы ни говорили, разговор возвращался к Вере Федоровне и ее болезни. На мои настойчивые вопросы, какие известия из Ташкента, они отвечали уклончиво. Я чувствовала, что случилось что-то страшное, но старалась уверить себя и других, что Вера Федоровна поправится, потому что у нее сильная воля и огромная любовь к жизни. Константин Николаевич молча отрицательно покачал головой, и я тогда все поняла.

Огромное несчастье обрушилось на всех нас, знавших и любивших Веру Федоровну. Большое, искреннее горе переживали все театры, утратив Комиссаржевскую. Но не только актеры оплакивали Веру Федоровну. Обе столицы – и Москва, и Петербург – были в трауре. Вера Федоровна была популярна и в провинции. На юге ее боготворили. Ее знали и любили в Сибири и в Средней Азии. Словом, не было уголка в России, где бы не горевали по поводу смерти Веры Федоровны.

Когда привезли гроб Комиссаржевской в Москву из Ташкента, вся Москва пришла на вокзал встречать ее прах. Я никогда не видела такой массы людей, все эти люди были охвачены настоящим горем. Когда гроб перенесли на Николаевский вокзал, я поехала в театр на спектакль «Победа смерти». Было уже 7 часов, а я начинала первый акт. Надо было торопиться. Мучительно было играть спектакль для всех участников, для меня особенно. Я исполняла роль Альтисты. Пыткой было произносить такие слова: «О, как ненавижу я ее изрытое оспой лицо». После этих слов что-то сжало мне горло, и я несколько мгновений молчала и только величайшим напряжением воли заставила себя продолжать. Почему Незлобин не отменил спектакль – непостижимо.

В том же 1910 году, в ноябре, всю Россию потрясла весть о трагической смерти Л. Н. Толстого. В Петербурге, в Москве, Харькове, Киеве, Туле и других городах в связи со смертью Толстого возникали студенческие антиправительственные демонстрации и собрания. В день похорон Л. Н. Толстого фабрики и заводы забастовали. Таинственный уход Толстого из Ясной Поляны волновал и нас, актеров. В театре Незлобина горячо обсуждался мотив «ухода». В день похорон, 9 ноября, в воскресенье, у нас в театре назначен был утренник «Старый студент» («Гаудеамус») Л. Андреева. Мы собрались в артистическом фойе. Подавленные, потрясенные, сидели мы, многие плакали. Мы не могли в этот день играть, мы понимали, чувствовали, что должны выразить свое отношение к великому горю, постигшему нашу страну.

По инициативе В. И. Неронова решили отказаться играть спектакль. Отправились с этим решением к Незлобину. Незлобин хмурился, вздыхал, но, видя нашу непреклонную волю, согласился отменить спектакль, но предварительно поговорил по телефону с полицейскими органами. Заявив, что актеры отказались играть, он добился разрешения отменить спектакль под условием не объявлять публике об истинных мотивах отмены спектакля. После этого Неронов вышел к собравшейся публике и объявил, что спектакль отменяется «по болезни» одного из актеров. Публика, поняв настоящую причину отмены спектакля, в глубоком молчании разошлась.

Скучным, неинтересным, серым был второй сезон в театре Незлобина. Федор Федорович, брат Веры Федоровны, приглашенный режиссером в незлобинский театр после ее смерти, в свой первый сезон работы не мог ничего изменить. Театр шел по линии наименьшего сопротивления, без определенного художественного лица, без определенного идейного содержания. «Обнаженная», «Орленок» царили в репертуаре, и хотя несколько подняли сборы, но не спасли Незлобина от разорения – убытки росли и росли. Изредка «Эрос и Психея» и «Анфиса» появлялись на сцене. Из новых пьес была поставлена Незлобиным «Любовь на земле» И. Новикова, а Комиссаржевским – «Старый студент» («Гаудеамус») Л. Андреева и «Милое чудо» П. Ярцева.

Хотелось бы мне забыть этот мучительный спектакль «Милое чудо», но он вспоминается, как страшный сон. При распределении ролей я оказалась свободной, чему была очень рада, так как ни пьеса, ни роль мне не нравились. Пьеса была сумбурная, образы расплывчатые. Положительная роль идейной бескровной героини была назначена Е. Рощиной-Инсаровой. За неделю до спектакля ко мне неожиданно приехал К. Н. Незлобин с Ф. Ф. Комиссаржевским. Оба взволнованно начали умолять меня играть вместо Рощиной-Инсаровой.

«Екатерина Николаевна больна?» – спросила я. «Нет, она совершенно здорова, но она не является на репетиции, чем тормозит работу и выпуск спектакля. Вот мы и решили, – сказал Незлобин, – взять у нее роль и просить вас играть, тем более что Рощина-Инсарова на будущий сезон у меня не служит».

Это заставило меня насторожиться. Комиссаржевский заметил впечатление, которое на меня произвела необдуманная фраза Незлобина, и, волнуясь, сказал: «Павла Леонтьевна, я чужд всяким интригам, никогда в них не участвовал, но я знаю одно – спектакль должен идти, Рощина-Инсарова играть не будет, и я как режиссер спектакля прошу вас выручить и спасти спектакль».

Незлобин начал говорить о громадных расходах, сделанных уже по спектаклю «Милое чудо», и о большом авансе автору пьесы. Я решительно объявила, что пока не выясню истинной причины саботажа Рощиной, не могу согласиться играть за нее. «Больную актрису я обязана заменить, – сказала я, – и только после отказа Рощиной по мотивам болезни я приму роль, ей назначенную».

Вопрос остался открытым до следующего дня. На следующее утро Ф. Ф. Комиссаржевский привез мне роль и письменное заявление Рощиной-Инсаровой – отказ играть «Милое чудо» по болезни.

Желая рассеять туман и сумбур пьесы, вечером ко мне приехал Ярцев. Он многое объяснял, растолковывал и комментировал. «Бедная публика должна слушать эту галиматью без комментариев», – думала я и жалела, что согласилась спасать этот спектакль. Я была заслуженно наказана за свою слабость.

С тяжелым чувством ехала я на спектакль. Предчувствие не обмануло меня. Уже в 1-м действии, стоя за кулисами в ожидании своего выхода на сцену, я услышала несколько резких свистков из зрительного зала. Я со страхом вышла на сцену, и когда произнесла первые слова: «Бог милости прислал», свист и шиканье усилились. И так продолжалось в течение всего спектакля. В антракте после 1-го действия Незлобин, Комиссаржевский и некоторые друзья нашего театра приходили за кулисы возмущенные, старались подбодрить, успокоить взволнованных актеров, прося продолжать спектакль, не обращать внимание на кем-то организованную хулиганскую выходку.

«Актеры ни при чем, – убеждали нас все, – это враги Ярцева устраивают демонстрацию». Мы всячески выдерживали натиск ярцевских врагов все 2-е действие. Но в 3-м действии шум и свист настолько усилились, что продолжать не было никакой возможности. Мне показалось, что я схожу с ума, нервы мои не выдержали, я неожиданно для себя закричала и потеряла сознание. Очнулась я у себя в уборной на кушетке, а на коленях передо мной стоял Незлобин, целовал мне руки. «Простите, простите, дорогая, я не предвидел ничего подобного. Это безобразие, ужас».