Лучшая подруга Фаины Раневской - Павла Вульф

Приведя себя в порядок, я пошла на сцену играть последнее действие. Надо было выпить чашу до дна. Опять начались шум, свист, шиканье. Публика разделилась – одни шикали, свистели, другие останавливали, кричали: «Дайте играть актерам! Чем актеры виноваты?» Поднялись невообразимый шум, споры, и нам ничего не оставалось, как замолчать. Я дрожала, как в лихорадке, а Лядова, игравшая в этой сцене, вышла вперед и закричала: «Безобразие, дайте играть, не мешайте!» Из публики раздались аплодисменты и возгласы: «Молодец Лядова!»

Наконец кончился этот мучительный спектакль, но нам предстояло еще раз его сыграть – к счастью, последний. На этом втором, и последнем, спектакле немногочисленная публика встречала аплодисментами актеров, но мы не отнесли эти одобрения ни за счет пьесы, ни за счет нашего исполнения.

Сезон приближался к концу. Небольшая группа актеров, недовольных линией театра и репертуаром, с тревогой задумывалась о судьбе театра и о своем участии в нем. Мы обменивались мнениями, строили проекты возрождения, оздоровления театра.

Перед закрытием театра на лето оппозиционеры, среди которых были Ф. Ф. Комиссаржевский, В. И. Неронов и Д. Я. Грузинский, собрались у меня на квартире для разработки плана наступления. Несмотря на то, что мы все были воодушевлены одним желанием, одним стремлением, разногласия начались по поводу способов воздействия на Незлобина. Я настаивала на коллективном заявлении нашей группы, на требовании от Незлобина гарантии. Но если он откажется переменить направление, исправить художественно-идейную линию театра – всей группой уйти из незлобинской антрепризы. Мое предложение вызвало возражение, и большинством решено было разговаривать с Незлобиным индивидуально, каждому члену группы отдельно.

В результате такого способа переговоров с Незлобиным получилось то, чего я больше всего опасалась, – каждый выговорил улучшение для себя лично. Правда, репертуар таким образом несколько поднялся. Например, Ф. Ф. Комиссаржевский настоял на постановке «Фауста» Гёте и «Мещанина во дворянстве» Мольера, но театр остался безликим, безыдейным.

Из моих переговоров с Незлобиным я поняла, что тот театр, который мы собирались строить, в условиях частной антрепризы неосуществим, – нужны колоссальные средства, которыми не располагал Незлобин. Включением двух классических пьес театр не спасти. Когда же я, подводя итоги двухлетней жизни нашего театра, упрекнула Незлобина в том, что он превратил театр в лавочку, что я уже не верю в возрождение театра, он с большой искренней горечью начал объяснять мне, что только материальные тиски (80 тысяч рублей убытка) заставили его изменить первоначальному плану, что Морозовы (родственники Незлобина) отказались субсидировать театр, согласившись только после униженных просьб покрыть дефицит театра первых двух сезонов, что и в дальнейшем ему придется идти на компромиссы.

«В таком случае нам не по пути, – сказала я. – Я очень верила вам и отдала много сил вашему театру. Я не могу и не хочу быть свидетелем его окончательного упадка». «Чего же вы хотите?» – взволнованно спросил Незлобин. «Я хочу прежде всего знать, для чего существует наш театр, а жизнь театра определяется репертуаром». Незлобин спросил: «Какой же репертуар, по-вашему, должен быть в нашем театре?» – «Во всяком случае, пьесы Ярцева, Андреева, Новикова, Рышкова не должны заполнять репертуар театра, сознающего свое великое назначение и преследующего благородные цели». – «Ну, назовите хоть одну пьесу, которую вы хотели бы видеть в репертуаре нашего театра?» «„Эгмонта“ Гёте, „Заговор Фиеско в Генуе“ Шиллера…» На это Незлобин с усмешкой ответил: «Совсем не важно, что играть, а важно как! Ну хотите, я поставлю пьесу специально для вас, вами выбранную? Назовите, подумайте, и я поставлю». – «Нет, Константин Николаевич, очевидно, вы меня не так поняли. Я достаточно играю, своим положением в труппе я довольна и не только о себе хлопочу. Я хотела вместе с вами создать настоящий театр, где работать для меня было бы честью и счастьем. Но вы изменили себе и обманули меня. Я больше не верю вам и ухожу». – «Куда, куда вы можете уйти от меня? В Малый, в Художественный?» – возмущенно спрашивал Константин Николаевич. «Куда пойду, я еще сама не знаю, вероятно, вернусь в провинцию, да мне теперь все равно. А может быть, если смогу, совсем уйду со сцены, займусь чем-нибудь другим».

Незлобин отвернулся, вынул платок, вытер глаза. «А мне, что же мне делать?» – спросил он. «Бросьте театр, раз не умеете служить настоящему искусству», – ответила я. Мои дерзкие слова возмутили его, он сразу переменил ласковый, просительный, кающийся тон на грубо-циничный и сказал: «Ну, нет! Театр – та же резиновая мануфактура, и я еще поборюсь».

Я встала и простилась, собираясь уходить. «Нет, подождите, – остановил он меня. – Вот что. Вы подумайте, не решайте сразу и, только когда придете к окончательному решению, скажите мне. Я буду ждать».

Ночью я написала ему длинное письмо, что называется, излила всю свою душу, в несколько, пожалуй, даже резкой форме, осудила его как театрального дельца и подтвердила свое окончательное решение, свой уход из его театра. Иначе я не могла поступить. Из группы оппозиционеров ушла одна я.

Возвращение в провинцию. Три зимних сезона 1911/13 годов в Ростове-на-Дону. День провинциального актера. Летние антрепризы. Сезон 1914/15 года в Киеве у Мевеса. Сезон 1915/16 года в Харькове у H. H. Синельникова. Новая роль – Настя в пьесе М. Горького «На дне». Уход из театра H. H. Синельникова

Глубокий кризис переживала я в то время. Полный крах всех надежд и желаний. Чем жить, если уйти, бросить театр? С театром связана вся моя жизнь. Я не представляла себе жизни вне театра и когда получила из Ростова приглашение от Н. И. Собольщикова-Самарина и О. П. Зарайской служить в зимнем сезоне 1911/12 года в Асмоловском театре в их антрепризе, то дала согласие. Началась опять кочевая жизнь, провинциальная каторга. Труппа О. П. Зарайской и Н. И. Собольщикова-Самарина была собрана из крупных провинциальных актеров.

Кроме постоянных спутников и сотрудников Собольщикова-Самарина, с которыми он работал бессменно много лет подряд, как H. A. Соколовская, И. Е. Славатинская, С. И. Милич, H. H. Васильев, С. В. Валуа, С. С. Лидин и другие, в театр были приглашены прекрасная, умная актриса O. A. Голубева и известный актер провинции Л. К. Людвигов.

Какой это был интересный, оригинальный актер – Людвиг Казимирович Людвигов! Когда я с ним встретилась, он уже был пожилым человеком, прошедшим длинный актерский путь. В жизни у него как-то странно сочеталась сентиментальность со скепсисом. От любого пустяка он мог прослезиться, и в то же время он мог издеваться над искренностью чувства, над горячо высказанной мыслью, отталкивая этим от себя людей. Мне всегда казалось, что его скепсис был позой или, скорее, маской, под которой он скрывал горячее сердце. На сцене я не любила его в ролях «благородных отцов» и героев, которых он обожал играть. В них он всегда немного фальшивил и впадал в ложный пафос. Но зато в ролях фатов, прожженных жизнью негодяев он был оригинален и неповторим. В этих ролях он вскрывал гнилую сущность исковерканного, изломанного человека.