Четыре унции кофе - Иван Райли

Ответный визит должен был состояться в субботу. Я придумал меню, разыскал и заказал к доставке дорогое вино, которое давно хотел попробовать. Купил комплект роскошного постельного белья на квин сайз. Однако в четверг вечером у меня поднялась температура. Голова раскалывалась. Я принял таблетку, через два часа еще одну. Боль притупилась, но градусник, не переставая, ставил новые температурные рекорды. Мы созвонились, и Джесс сказала, что ей не нравится мой голос. Ты как-то странно звучишь, сказала она. Я признался, что, по-моему, заболеваю. В городе вовсю свирепствовал грипп, и реклама о прививках стала номером один повсюду. Но я не прививался. Никогда. Мне все время удавалось проскочить в прежние годы, и мысль о потраченном на прививку времени угнетала меня больше боязни заразиться. Джесс считала иначе. В отличие от меня, она прививалась каждый год. С приходом осени количество типов, которые чихают и сопливят, попивая свой кофе с виски или двойной скотч, стабильно росло, так что она объективно попадала в группу риска. Официанток она тоже прививала в обязательном порядке. Пока это работало. После разговора с ней я выпил жаропонижающее, растворив порошок с приятным апельсиновым вкусом в стакане горячей воды. Через полчаса мне полегчало. Я даже почувствовал прилив бодрости. Как оказалось, мнимый. Ночь я промучился и утром, продрав закисшие глаза, понял, что горю. Я фукал на Либерту, стараясь отогнать ее от кровати. Не зная, может ли больной человек заразить собаку воздушно-капельным путем, я чихал в подушку и отворачивался к стене. Она, не понимая, все же отходила на несколько шагов и сидела, удивленно наклоняя голову из стороны в сторону, как будто смена ракурса могла помочь ей вникнуть в суть происходящего. На работу я не вышел. Кроме меня в офисе не досчитались еще пятерых.Мы только что запустили самый важный этап программы, и я отправил Кристину, секретаря, закупить иммуноподдерживающие препараты, чтобы раздать их всем. Апельсиновый сок, не концентрат, а сок настоящих апельсинов, был в свободном доступе в каждом кабинете. Я молился, чтобы Джордж пребывал в добром здравии, потому что от него зависела координация работы всех служб здесь и в Европе. Кэтрин докладывала мне о состоянии счета. На жаропонижающих я прожил почти два дня. Вслед за кратковременными улучшениями наступала регрессия, выбираться из которой становилось все труднее. Я почувствовал, что слабею. Пришли выходные. Мне стало тяжело дышать. В пятницу, несмотря на температуру, я еще успел погулять с собакой. Но в субботу из-за внезапной слабости побоялся выходить на улицу. Глаза болели даже при взгляде в сторону окна. У меня наконец хватило ума вызвать скорую. Мне вкололи какую-то дрянь в ягодицу, послушали и выписали рецепт. Врач настаивал на госпитализации. Я отказался. Валяться в больнице мне наотрез не хотелось. Он предупредил о риске развития осложнений. Я подписал какую-то форму. Они ушли. Потом мне позвонила Джесс и на всякий случай узнала адрес. Мое счастье состояло в том, что я не запер дверь за парамедиками. Вечером, после укола, я задремал. И последнее, что я запомнил, была блекло-оранжевая кожура на тарелке у изголовья. Дальше была ночь. И провал. Я очнулся в кромешной тьме. От стен исходил зной, как в жаровне. Голова гудела. Я хотел что-то сказать, но не мог. Я не знал, где я и что со мной. Когда в следующий раз вынырнул из липкой ваты, я лежал на полу. Меня знобило. Просто трясло. Единственная мысль не давала покоя. Я оставил незапертой дверь. И теперь сквозь дверной проем гостиную засыпало песком, как будто в гигантскую песчаную бурю. Песок образовал насыпь, стал постепенно растекаться по комнатам. Подбираться к кровати. Полностью затопил ковер на полу, и я почувствовал, как первые песчинки проникли в мое горло. Я силился встать и наконец-то закрыть эту проклятую дверь. Но не мог. Потом меня кто-то потянул, причиняя страшную боль. Я снова лежал на кровати. Мне дали что-то выпить. Было темно. В голове, не прекращая, ухал барабан и медные наяривали мавританский мотив бесконечной песни песка. Спрятаться от него было невозможно, напрасно я зарывал голову в подушку. Открыв глаза в следующий раз, вместе с болью я увидел, как пластиковый поршень выталкивает прозрачную жидкость через иголку, впившуюся в вену над моим предплечьем. И снова провалился. Как долго я находился в таком состоянии, не знаю. Меня будили и что-то давали выпить. Потом я очнулся от того, что лежу абсолютно голый. Меня растирали какой-то гадостью, похожей на уксус. Тело горело огнем, и каждый раз, когда женская рука прикасалась к нему, я корчился от боли. Потом мне одели памперс, и я заснул. Открыв глаза через какое-то время, я увидел Джесс. Она сидела на краю постели. Держала мою руку. Я заметил слезы на ее лице. И попытался что-то сказать. Что-то очень важное. У меня не получилось. Во рту по-прежнему был песок. Я понял, что умираю. Но мне было жаль только ее. Я не хотел, чтобы она плакала. И я подумал: сейчас я исчезну, и все станет на свои места. Снова все будет хорошо. Мне стало тепло и спокойно. Как будто я зарылся в целый сугроб пуха. Дня через два утром меня разбудил мобильный. Глаза по-прежнему болели. Я с трудом поднес кружку ко рту. Кэтрин назвала мне сумму. Я отключился и проспал до обеда. Потом в комнату вошла Джесс, чтобы накормить куриным бульоном. Она подтащила меня к спинке кровати. Просунула плюшевый валик под голову. И кормила с ложечки, как ребенка, вытирая губы и подбородок мокрой салфеткой с запахом лаванды. Я неотрывно смотрел на ее умиротворенное лицо. И, едва она убрала тарелку, все еще слабый, отвернулся к стене, чтобы не выдать своих чувств. Все это время она выгуливала Либерту, покупала лекарства, готовила, мыла, кормила и переодевала меня. Когда дела пошли на поправку, перед тем как уйти, она, уже одетая, задержалась у постели и потрепала мои волосы. Я поймал ее руку. И нежно прижался к ней уголком рта, тем местом, где мне не мешал высохший на губах струп. Ничего сказать я не мог.

На работе меня встретили аплодисментами. Пока я валялся в постели, им пришлось пережить непростую неделю. Но все справились. Так что овации предназначались, скорее, не мне, а нашей команде. Вид у меня был, что называется, «на Мадрид». Но я окреп и мог работать. В десять я собрал планерку, на которой мы обсудили следующий этап. Теперь нужно было на всех парах готовиться к новогоднему банкету. Обязанности каждого были распределены заранее. Мы знали, что будем делать и когда. Предварительные переговоры с поставщиками были проведены. Многие моменты оставались просто подвешенными до того часа, пока мы не получим ответную реакцию на нашу рекламу. Собрав солидный куш, мы пустились во все тяжкие. Я разрешил Кэтрин взять двух помощников с опытом, поскольку мы плавно вошли в эпоху ежедневных платежей, и объем работы бухгалтерии вырос многократно. Концепция, предложенная Кэрол, мне понравилась. Конечно, в каждом ресторане с его особенной, отличной от других планировкой, могли возникнуть и, пожалуй, наверняка возникнут свои нюансы. Но в целом она уловила то, что нам требовалось: создать помпезность скромными средствами, бюджетную роскошь, при этом продемонстрировав хороший вкус и стиль. Том работал над составлением новогодней программы, и это была та еще задачка. В случае с фестивалями, как будет строиться банкет, понятно, поскольку на девяносто процентов времени внимание членов клуба будет приковано к огромному экрану, и они станут соучастниками главного события. А как быть на открытии клуба, где красивой картинки на экране нет? Само открытие – это и есть главное событие. И надо что-то говорить, занимать зрителей, развлекать публику. Причем выстроить все это ненавязчиво, элегантно. Создать интригующую феерию из ничего. Это мы, в офисе, понимали, что новогоднее празднество – вершина огромной работы. Зрителям на это плевать. Они придут есть и развлекаться. Хорошая новость: организовать качественный банкет тяжело. Но на этом можно хорошо заработать. Плохая новость: 12 банкетов в год – это ежемесячный, практически никогда не прекращающийся геморрой. Только столкнувшись с проведением первого банкета, я, наконец, понял, какую кашу заварил. Трехголовая гидра – я, Том и Джордж, – мы легко сбивали самолеты противника и торпедировали его пароходы. Но никто из нас не догадывался, что есть одинокие пловцы и придурки на крошечных дельтапланах, которым нет числа. Вот что по-настоящему страшно – мелочи. Когда-то я смотрел фильм французских документалистов о муравьях. Там был эпизод, в котором на пути у африканских муравьем внезапно оказался питон. Огромный, жирный. Такой запросто справится с человеком. Видели бы вы, что от него осталось. Страшное зрелище. Ежеминутные пустяки, собираясь в груду, способны свернуть шею любому монстру. И, видя армии пигмеев, которые я заполучил в довесок к волшебной горе, я вдруг понял, что запустил машину, которую уже не остановить. Она гудела. Она неслась на всех парах. Все тот же бесконечный, сводящий с ума ритм равелевского «Болеро». Он завораживал и пугал, как некогда наводил ужас на самого маэстро, слышавшего в этих звуках стоны своих демонов. Они окружали его. Они не давали ему дышать. Танец злых духов. От настоящего болеро в нем почти ничего и не было, поэтому коренные испанцы никогда не признавали и не понимали эту музыку. И вот в самом конце, когда оркестр играет тутти (то есть все музыканты одновременно), когда под мощью духовых и струнных начинают задыхаться барабаны, и мелодия пожирает ритм, а ритм – мелодию, когда все это доходит до степени высочайшего накала, из которой не выбраться, Равель внезапно, впервые и единожды уходит в другую тональность. И рубит концы. И наступает великая тишина, сотворенная великой музыкой. То самое ничто, написанное Моне в последние годы жизни, а потом сочиненное Равелем. С первого такта, как только барабанная палочка впервые коснулась мембраны, он шел к этой всепоглащающей тишине «немузыки». Вернее, музыке тишины.