Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

«свое племя». Попытка Ярославского привлечь внимание к тому, что Церковь потакает инцесту в данном эпизоде, приравнена им к «снохачеству» (сексуальному насилию над молодыми невестками со стороны свекров в русских крестьянских семьях), вызвала острую реакцию. Некто П. Маслянковский, московский партийный активист, прислал ему личное письмо, в котором указал на неправильное прочтение фрагмента библейского текста, в котором жители Содома требуют «познать» двух ангелов, которых Лот принял в своем доме. «Не знать значение слова „познать“ и преступления и грехи жителей Содома», которые «желали изнасиловать только мужчин», весьма прискорбно.[667] Ответ Ярославского прозвучал на страницах газеты атеистического движения:

Оказывается, грешники – педерасты, а праведники – кровосмесители. П. Маслянковский негодует против педерастов, но не возмущается кровосмесительством. Это он называет беспристрастностью, объективизмом? Удивительно! Разве в известные эпохи в известных классах сожительство с мужчинами не было самым законным, открытым, признанным? Особенно в мужских монастырях это практиковалось и практикуется и поныне[668].

Ярославский не пытался защитить «педерастов», он хотел поместить «праведников Содома» в исторический контекст того времени, показать иррациональность морали того, что он называл еврейской библией, и ее ненужность современному пролетариату. И тем не менее именно тот тип активиста, которого он надеялся просветить, не принимал историчности в подходе Ярославского к «педерастии». И таких членов партии было множество. В популистском атеистическом журнале, издававшемся одним из соперников Ярославского, в это же время был опубликован насмешливый пересказ истории Содома, основой которого было «гнусное мужеложное вожделение» соседей Лота. Этнокультурный контекст, конечно же, полностью игнорировался[669]. В антирелигиозном движении 1920-х годов, по-видимому, можно было намного быстрее заработать политический капитал, используя народное неприятие к сексуальному различию, нежели обсуждая исторические и социальные корни однополого влечения.

Язык непорочности и развращенности получил свое развитие в редких, но весьма страстных обращениях атеистической прессы к этой теме в эпоху НЭПа, а также в судах над священниками. Дискурс об однополых отношениях в среде духовенства соединял в себе страх относительно развращения малолетних, венерических заболеваний и моральной испорченности. Все это представлялось как следствие болотоподобной, засасывающей, зловонной обстановки религиозных общин. В этом дискурсе такое лживое зловоние противопоставлялось моральной и идейной чистоте простых людей, рабочих и крестьян, чья религиозная вера, как утверждалось, неизбежно умерщвлялась благодаря их присутствию при разоблачениях нравственной деградации духовенства в зале суда. Большевистские агитаторы запретили Православной церкви использовать медицинскую интерпретацию гомосексуальности в своих защитных речах в суде и заложили основы советского дискурса о половых аномалиях как чуждых «нормальному» рабочему и крестьянину.

Некоторые народности Кавказа и Средней Азии, как считалось, также не подпадали под биомедицинские модели аномальных сексуальностей. Большевики, занятые государственным строительством в новых советских республиках в этих регионах, продолжали полагать (как и царские губернаторы до них), что в этих регионах широко практиковались однополые отношения между мужчинами. Подобно русским врачам, работавшим в этих местах до революции, большевики считали, что такие вредные и нежелательные отношения порождены социальными условиями, которые надлежало искоренить путем изменения политики. Между сексуальными практиками, распространенными на Кавказе и в Средней Азии, существовали некоторые различия, которые нашли свое отражение в раннем большевистском законодательстве о сексуальных преступлениях, представленном в первых уголовных кодексах соответствующих республик. Регулирование сексуальности в этих республиках было в целом основано на УК РСФСР 1922 года, но существенные законодательные различия свидетельствовали, что законодатели считали общества в одних регионах менее подготовленными к сексуальной модерности, чем в других. Изучение асимметричного подхода к законодательству против мужеложства, которое вводилось в этих республиках, показывает, как понимание местных социальных условий влияло на политику большевиков за пределами европейской части СССР.

Азербайджан и Грузия (но не Армения) включили статьи против мужеложства в свои первые советские уголовные кодексы в 1920-е годы. В этих республиках были запрещены добровольные и насильственные формы мужеложства между совершеннолетними[670]. Как и в революционных уголовных кодексах РСФСР, Белоруссии и Украины, в кодексах закавказских республик половым преступлениям были посвящены несколько статей, формулировка которых не особенно отличалась от русского образца[671]. В этих республиках было введено достаточно современное революционное законодательство в отношении половых преступлений, что, с точки зрения большевиков, отражало уровень экономического и социального развития этих обществ. Несмотря на эту модерность, запрет (с использованием в формулировках слова «мужеложство») создавал языковую преемственность с законодательством старого режима. Большевики считали, что, несмотря на обновление остального законодательства о половых преступлениях, высокая степень взаимной мужской однополой активности в регионе оправдывает сохранение здесь дореволюционного запрета на мужеложство. Такая точка зрения, вероятно, обуславливалась бо́льшим в сравнении с европейской Россией числом людей, осужденных здесь за мужеложство в царскую эпоху.

В Центральной Азии после долгой борьбы за установление советской власти большевистские законодатели в конце 1920-х годов ввели уголовные кодексы, значительно отходившие от языка модерности, который характеризовал их законотворчество в других регионах. Реформаторы столкнулись с традициями развлечения и торговли сексуальностью, которые кардинальным образом отличались как от русских забав, так и от практик однополых отношений, встречавшихся на Кавказе. Узбекские и туркменские молодые мужчины-проституты – бачи – были организованы в бордели или танцевальные труппы. Руководили ими сутенеры, часто получавшие этих молодых юношей в свое распоряжение по сговору с родителями и опекунами[672]. Большевистские законодатели вознамерились искоренить (наряду с выкупом невест и полигамией) эту форму мужской проституции как «преступления, составляющего пережитки родового быта»[673]. В воззрениях строителей «светлого будущего» миссия социализма покончить с проституцией (как правило, женской) соединилась с марксистской догмой, создававшей исторические иерархии цивилизованных и отсталых обществ. Как юристы послереволюционного периода отклонили криминализацию женской проституции в РСФСР, так и существование мужчин-проститутов было сохранено в узбекском и туркменском законодательствах. При этом все остальные аспекты маскулинной секс-торговли были запрещены. Как и в других случаях, касавшихся «пережитков родового быта», статьи узбекского и туркменского уголовных кодексов, запрещавшие мужскую проституцию, не отличались юридической лаконичностью и медикализированным языком, характерным для законов о половых преступлениях республик Советского Союза, уже вошедших в эпоху модерности. Социальные практики, подлежавшие искоренению, описывались в этих кодексах с почти этнографическими подробностями. Бачи и их патроны не были включены в перечни категорий лиц с «врожденными» половыми девиациями (которые, как считалось, существовали в «цивилизованных» обществах). Все это явилось результатом совместных усилий юристов, партийных активистов и ученых-экспертов по изучению обычаев народов данного региона в 1925–1928 годах с целью введения законодательства, призванного преодолеть «отсталость» семейных, гендерных и интимных отношений[674].

Уголовный кодекс Узбекской ССР, впервые принятый в 1926 году, содержал по сравнению со всеми остальными кодексами советских республик наиболее тщательно разработанные статьи, запрещавшие однополые отношения между мужчинами. Всего в нем было восемь статей, направленных против различных практик (статьи 276–283).