Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

отношения без терапевтического вмешательства. «Нормальная» маскулинность была более хрупка и социально детерминирована, чем «женская конституция, предназначенная для функций деторождения» (как последнюю видел Семашко). Поэтому ее надлежало восстанавливать гипнозом или убеждением. Женоподобные же гомосексуальные мужчины представляли более сложную психиатрическую дилемму: как переориентировать сексуальное влечение от пассивного настроя к активному и как ресоциализировать «немужественных» мужчин, которые предпочитали такие половые акты? После того как интерес, пробудившийся к таким вопросам в начале 1920-х годов, резко угас, психиатры, кажется, предпочитали их не обсуждать. К концу десятилетия количество сообщений о женоподобности в мужчинах резко упало[639].Заключение

Некоторые психиатры раннего этапа советской эпохи, следившие за развитием европейской сексологии и эндокринологии, рассматривали вопросы гомосексуальности, полагая, что важнейшие открытия в этой области упрочат связи их науки с ключевыми революционными ценностями. Отсутствие в Уголовном кодексе упоминаний об однополых отношениях открыло для медицины новые возможности в той области, где ранее преобладал полицейский подход. Народный комиссариат здравоохранения стремился к передовой роли в международном движении за сексуальные реформы и поддерживал дружеские связи с Магнусом Хиршфельдом, ведущим сексологом этого движения. Исследуя половые аномалии, психиатры могли рассчитывать на поддержку, что кардинальным образом отличало их от предшественников эпохи царизма и способствовало росту их престижа (как внутри СССР, так и за его пределами) в сексологии, считавшейся на тот момент весьма актуальной дисциплиной. Поддержка Хиршфельдом гормональной этиологии половых промежуточных ступеней также открывала простор революционным стремлениям психиатров усовершенствовать человеческую природу. Принимая подход Штайнаха и пытаясь воспроизвести его методологию идентификации источника половых аномалий, психиатры имели возможность продемонстрировать свою близость к новаторским работам эндокринологов.

Хотя эти начинания были многообещающими, их политическая неоднозначность сделала проблематичной саму постановку вопроса о биологической основе гомосексуальности. На первый план вышли методологические ограничения. Для тех психиатров, кто работал, отталкиваясь от анамнеза пациентов, возникла большая преграда в сборе достаточного количества материала для того, чтобы убедительно выстраивать свои аргументы касательно однополых отношений[640]. Нельзя сказать, что не было «гомосексуалистов», чтобы изучать, – один ленинградский психиатр, основываясь на методе демографического анализа Хиршфельда, утверждал, что в Советской России живет от двух до трех миллионов гомосексуалов[641]. Более существенным препятствием был эпистемологический порог – другими словами, предел, за которым десятки разрозненных случаев, изучаемых врачами, составляют критическую массу, свидетельствующую о наличии социального явления. В 1920-х годах никто из психиатров не смог провести исследования большого числа «гомосексуалистов». После статей Протопопова и Бехтерева, посвященных рейду в «клуб педерастов» в 1921 году, лишь некоторые из их коллег опубликовали сравнительные анализы нескольких случаев гомосексуальности. При этом даже они представляли собой лишь отдельные истории из жизни немногих пациентов, а не количественный анализ большой выборки случаев[642]. В Советской России не было аналогов ни Института сексологии Хиршфельда, изучавшего половое разнообразие и просвещавшего публику, ни американского Комитета изучения сексуальных вариаций (Committee for the Study of Sex Variants), созданного для проведения систематических массовых исследований[643]. В сексологических исследованиях советские социальные гигиенисты ограничивались изучением взаимоотношений между полами. Единственной девиацией, вставшей на повестку дня, была женская проституция. Появлявшиеся в советской медицинской литературе исследования гомосексуалов базировались либо на единичных клинических случаях, либо на материалах судебной психиатрии. Психиатры революционной России скорее наталкивались на гомосексуалов волей случая, нежели активно искали их.

В силу этого реактивного подхода эти психиатры избегали методик количественного анализа, использовавшихся в 1920-х годах прочими научными дисциплинами для того, чтобы «осоветить» изучение ими социальных аномалий. Анкетирование, структурные исследования и сбор статистических данных были способами, с помощью которых социальные гигиенисты и судебные врачи исследовали такие формы социальной аномалии, как женская проституция и самоубийство[644]. Эти инструменты «привязывали» частные случаи к социальному организму и таким образом представляли изучаемый вопрос как актуальный. Это помогало исследователям, которые пытались продвинуть свои дисциплины в Народном комиссариате здравоохранения, равно как и партийным активистам и политическим агитаторам, интересовавшимся политическими задачами, которые вырисовывались из работы ученых. Возможность продемонстрировать значимость объекта исследования зависела отчасти от возможности количественно измерить его присутствие в обществе и оценить его положение в социальном организме (с точки зрения классовой и гендерной принадлежности, образования и т. д.). По мере того как частный случай становился элементом большого целого, предмет исследования приобретал ощутимое политическое звучание и ученые оказывались в роли врачей-социологов, ставящих диагноз обществу[645].

Материальные трудности возникли и у психиатров, настаивавших на гормональном происхождении однополого влечения и гендерного нонконформизма. Постоянной проблемой в советских биологических экспериментах был дефицит здоровых тканей (как животных, так и человеческих), необходимых для исследовательской работы любого характера. Попытка ведущего биолога Второго Московского государственного университета М. М. Завадовского воспроизвести в 1923 году трансплантацию по методике Штайнаха и излечить «гомосексуалиста» оказалась неудачной. Скептически оценивая саму процедуру, Завадовский тем не менее отмечал, что отрицательный результат мог быть следствием отсутствия надлежащих тканей для трансплантации[646]. В 1928 году Я. И. Киров аналогичным образом жаловался в Харькове, что при проведении экспериментальной трансплантации Ефросинии Б. «не удалось добыть необходимого доброкачественного, удовлетворяющего всем предъявляемым в настоящее время требованиям яичника»[647]. Как и в Западной Европе, в Советском Союзе направления исследований половых гормонов часто зависели от того, какие материалы ученые могли быстрее всего получить для работы[648]. В мирное время ткани яичника человека получить было трудно, а географическое положение и экономические трудности Советского Союза ограничивали доступ к железам обезьян.

Помимо прочего, в отличие от омолаживающей терапии, которая, как считалось в то время, была эффективной, трансплантация по методике Штайнаха – Лихтенштерна с целью изменения половой ориентации не приносила ощутимых результатов. Ряд попыток воспроизвести прорыв австрийцев был предпринят в начале 1920-х годов в Центральной и Восточной Европе. К середине 1920-х годов биологи, работавшие в этом регионе, пришли к выводу, что предлагавшаяся методика неэффективна. Наблюдавшаяся в некоторых случаях половая переориентация была следствием воздействия врача на пациента, подверженного внушению. Хиршфельд – врач, а не биолог – продолжал возлагать надежды на эндокринологическую этиологию половых промежуточных ступеней, поскольку восприятие однополой любви как врожденной было логическим обоснованием его борьбы за эмансипацию[649]. В конце 1920-х годов некоторые советские психиатры всё еще продолжали ждать того дня, когда биологи откроют тайные механизмы сексуальной ориентации в системе половых желез. Но в нэповской России на фоне материальных трудностей и неудачных операций по трансплантации половых желез стало совершенно ясно, что существующий подход был бесполезной тратой и без того скудных ресурсов.

Переход проблемы сексуально-гендерного диссидентства из сферы права в область медицины привел к возникновению многих дилемм, которые побудили врачей быть осторожными. Не имея ясных политических сигналов, доктора не могли знать, какова должна быть цель