Защищая Джейкоба - Уильям Лэндей

– Доктор, это поможет моему сыну избежать тюрьмы?

– Возможно.

– Тогда сделайте это.

– Это еще не все.

– И почему меня это не удивляет?

– Мне нужен образец и вашего отца тоже.

Я вытаращился на нее:

– Моего отца? Вы смеетесь. Я не разговаривал с моим отцом с пяти лет. Я представления не имею, жив он вообще или нет.

– Он жив. Его содержат в Северной тюрьме в Сомерсе, штат Коннектикут.

Удар сердца.

– Так возьмите его образцы сами!

– Я пыталась. Он отказался со мной встречаться.

То, что мой отец жив и что Элизабет уже с ним связалась, стало для меня двойной неприятной неожиданностью. У этой женщины было передо мной преимущество. Она не просто знала мое происхождение, но вовсе не считала его историей. Для доктора Фогель она не была тяжким крестом. Для нее попытаться связаться с Билли Барбером было ничуть не труднее, чем взять телефонную трубку.

– Он говорит, что вы должны его попросить.

– Я? Да он не узнал бы меня, даже если бы я обеими ногами залез в его миску с баландой.

– По всей видимости, ваш отец хочет это изменить.

– Да? С чего вдруг?

– Он стареет, ему хочется хоть немного узнать своего сына. – Она пожала плечами. – Чужая душа – потемки.

– Значит, он знает обо мне?

– О, ваш отец знает о вас все.

Я почувствовал прилив мгновенно охватившего меня какого-то детского возбуждения: отец! Но потом настроение так же стремительно упало при мысли о Кровавом Билли Барбере.

– Скажите ему, чтобы шел к черту.

– Я не могу этого сделать. Нам нужна его помощь. Необходим образец его ДНК, чтобы утверждать, что генетическая мутация – это не одноразовый сбой, а семейная черта, передающаяся от отца к сыну, а от сына – к внуку.

– Можно получить судебное предписание.

– Не ставя в известность о своих планах окружного прокурора – нет.

Я покачал головой.

– Энди, ты должен подумать о Джейкобе, – впервые за все это время подала голос Лори. – На что ты готов пойти ради него?

– Ради него я готов спуститься в ад и вернуться обратно.

– Что ж. Примерно это от тебя и требуется.

В последнюю неделю августа – в ту самую нерабочую неделю, в неделю сплошных воскресений, когда мы все двигаемся чуть медленнее, оплакиваем уход лета и морально готовимся к приходу осени[10], – вдруг ударила оглушительная жара и наступила такая духота, что никто не мог говорить решительно ни о чем другом: когда жара уже пойдет на спад, какие новые рекорды побьет температура и как выматывает эта дикая влажность.

К тому моменту мы тоже немножко одурели от духоты, и Лори, и Джейкоб, и я. Оглядываясь назад, сам с трудом могу поверить в то, насколько поглощен собой я был тогда, как будто центром во всей этой истории был я, а не Джейкоб и не вся наша семья. Вина сына и моя собственная вина прочно переплелись в моем мозгу, хотя никто никогда впрямую ни в чем меня не обвинял. Я, разумеется, разваливался на куски и сам это понимал. Отчетливо помню, каких усилий мне стоило держаться, делать вид, что все в порядке, не сломаться.

Но я не пытался ни поделиться своими чувствами с Лори, ни поинтересоваться ее собственными. Уклонялся от любых ее попыток вызвать меня на откровенный эмоциональный разговор и вскоре вообще перестал замечать свою жену. Ни разу ее не спросил – ни разу! – о том, как ей живется с клеймом матери Джейкоба-убийцы. Я считал, что намного важнее быть – ну или хотя бы казаться – оплотом силы и побуждать ее быть сильной тоже. Это был единственно разумный подход: сцепить зубы и держаться, пережить суд, сделать все, что будет необходимо, чтобы вытащить Джейкоба, а уж потом зализывать эмоциональные раны. После. Как будто существовало какое-то особое место под названием «После», и если бы мне удалось переправить мое семейство туда, к его берегам, то все было бы в порядке. Там, в этой стране После, будет время решить все эти второстепенные проблемы. Я ошибался. Должен был заметить, что происходит с Лори, должен был обращать на нее больше внимания. Когда-то она спасла меня. Когда я пришел к ней, я погибал, но Лори все равно любила меня. А когда погибала она, я и пальцем не пошевельнул, чтобы ей помочь. Лишь отмечал, что с каждым днем ее волосы выглядят все более безжизненными и в них все больше седины, а ее лицо расчерчивает паутинка морщин, точно трещинки на старой керамической вазе. Она так похудела, что на бедрах стали выпирать кости, а когда мы оставались вдвоем, то говорили все меньше и меньше. И все это никоим образом не поколебало моей решимости сначала спасти Джейкоба, а уж потом заниматься излечением Лори. Сейчас пытаюсь искать оправдания этой моей безжалостной бескомпромиссности: к тому времени я в полной мере овладел искусством загонять внутрь опасные эмоции; мой разум был перегрет всеми стрессами того бесконечного лета. Все это правда и в то же самое время чушь собачья. А истина в том, что я был дураком. Лори, я был дураком. Теперь я это понимаю.

Как-то утром, часов в десять, я подъехал к дому семейства Ю. Родители Дерека работали, даже на этой псевдовыходной неделе. Я знал, что застану Дерека дома одного. Они с Джейкобом по-прежнему регулярно обменивались сообщениями. Даже по телефону болтали, хотя только в дневное время, когда родители Дерека были на работе и не могли его слышать. Я был убежден, что Дерек хочет помочь своему другу, поговорить со мной, рассказать мне правду, и тем не менее боялся, что он не пустит меня на порог. Он был хороший мальчик, послушный и сделал бы так, как ему велели, как делал всегда, всю свою жизнь. Поэтому я готов был уламывать его, чтобы впустил меня в дом, а при необходимости готов был даже применить силу, лишь бы получить возможность поговорить с ним. Я был уверен, что способен на это. Я подошел к дому, в своих мешковатых шортах карго и футболке, которая липла к взмокшей спине. С тех пор как все началось, я набрал вес. Помню, шорты постоянно сползали с меня, придавленные весом живота, так что мне приходилось поминутно их поддергивать. Я всегда был спортивным и подтянутым. Своего нового, рыхлого тела я стыдился, но не испытывал никакого желания привести его в порядок. Все это опять-таки откладывалось на то самое после.

Подойдя к дому Ю, не стал стучать. Не хотел давать парнишке возможность спрятаться, увидеть меня и отказываться открывать дверь, сделать вид, что его нет дома. Вместо этого двинулся вдоль дома на задний двор, мимо маленького цветника, мимо гортензий, точно залпами фейерверков, ощетинившихся во все стороны белыми коническими гроздьями цветов. Мне вспомнилось, что Дэвид Ю ждал этого периода цветения весь год.