Стеклянные дома - Луиз Пенни

Она переводила взгляд с одного на другого, и наконец ее глаза остановились на ребенке, которого она называла Рей-Рей.

К напускному раздражению Жана Ги, а на самом деле к его облегчению, прозвище прилипло к ребенку, и большинство жителей Трех Сосен теперь называли его Рей-Рей. Имя Оноре было слишком официальным. Неподходящим для малыша.

Рей-Рей было самое то. Лучше и не придумаешь. Он и правда был лучом[34] яркого солнечного света в жизни каждого из них. Тот факт, что прозвище придумала мрачная, полоумная старая поэтесса, только добавлял ему совершенства.

– О чем вы тут говорили? – спросила она. – Что-то о Кэти Эванс. Процесс вот-вот начнется, не так ли?

– Да, – ответил Гамаш легким, дружелюбным тоном. – Жан Ги размышлял над некоторыми стратегическими вопросами.

– Ага, – сказала Рут. – Мне показалось, я слышала смех. И что тут обсуждать? Ты говоришь правду, да?

Она наклонила голову набок, и улыбка замерла на губах Гамаша.

– Но ты не думаешь, что он должен говорить правду, – повернулась она к Бовуару. – По-твоему, мы чего-то не должны знать? Дайте-ка подумать. – Она устремила взгляд к небесам, явно погрузившись в глубокие размышления. – Вы арестовали не того человека? Нет, вряд ли. С вас может статься, но мне кажется, вы взяли кого надо. У вас не хватает улик для приговора? Что, уже теплее?

– Он сказал, что не будет лгать, – напомнил ей Жан Ги.

– А я думаю, что это большое, жирное вранье, правда, Рей-Рей? – проговорила она детским голосом, наклоняясь к младенцу. – И что же может заставить твоего папочку защищать ложь, а твоего дедушку – лгать?

– Хватит, Рут, – сказал Гамаш.

Она перевела взгляд на Гамаша. Проницательный, острый. Способный видеть насквозь.

– Правда тебя освободит, разве не так? Или ты в это не веришь, Арман? Нет, думаю, что веришь. – Ее острый взгляд проникал все глубже. – Правильно ли я понимаю? Именно свободы ты боишься? Не твоей, а свободы убийцы? Ты будешь лгать, чтобы добиться осуждения?

– Рут, – предостерегающе произнес Жан Ги, но он теперь находился за границами того мира, в котором были только Арман Гамаш и Рут Зардо.

– Ты нравишься мне все больше и больше, – сказала Рут, глядя на Гамаша. – Да. Это явное улучшение по сравнению со святым Арманом. Но когда ты упадешь на землю, на твоих крыльях будет грязь. Или говно?

Она втянула носом воздух.

– Рут! – воскликнул Бовуар.

– Пардон. Прошу прощения за мой французский, – сказала она Рей-Рею, потом снова посмотрела на Гамаша. – Получается, что ты между скалой и кучей merde.

– Рут, – повторил Жан Ги.

Ее имя приобрело оттенок проклятия. Оно замещало все ругательные слова, которые вертелись у него на языке.

На самом деле он больше не пытался остановить ее. Но дух противоречия всегда брал верх в старой поэтессе, и она замолчала. Задумалась на мгновение:

– Может, это и есть тьма. То говношоу, которое вы называете процессом.

– «И все будет хорошо», – процитировал Арман, и Рут улыбнулась:

– По крайней мере, ты хороший лжец. Это будет во благо.

Ее голова исчезла за забором, словно попрыгунчика засунули назад в коробочку.

– Когда мы закончим с этим, – Жан Ги показал на качели, – нужно сделать забор повыше.

– Важна не высота, – раздался голос из соседнего сада, – важна толщина.

Жан Ги поймал взгляд Армана и вскинул брови.

Никто не сказал ни слова – говорить было нечего. Зато было о чем поразмыслить.

Жан Ги передал Оноре обратно деду, вложив в этот жест особый смысл.

«Станет ли он лгать, когда придет время?» – спрашивал себя Бовуар, возвращаясь к работе над качелями.

«Под присягой?»

Если солжет, то совершит клятвопреступление. Но если старший суперинтендант Гамаш скажет правду, то все их расследование пойдет насмарку. Это поставит под угрозу жизнь многих информаторов и агентов и уничтожит выпавший им великий шанс пресечь крупнейший квебекский наркотрафик. Фактически шанс победить наркоторговлю. Выиграть невыигрываемую войну.

Бовуар не сомневался в том, как поступит Гамаш.

В тот теплый день, когда они вместе работали на солнышке, делая качели, которые будут висеть на ветках дуба несколько поколений, качели, на которых Оноре в свое время будет качать собственных детей, Жан Ги поклялся присутствовать в зале суда, когда прозвучит этот вопрос. И ответ на него.

Чтобы все видели: он на стороне Гамаша, независимо от того, какой тот даст ответ. Чтобы Арман Гамаш видел: он не один.

Но вместо этого Жан Ги покидал зал. Нет, не просто покидал. Бежал из него.

Охранник встал и открыл ему дверь.

– Мы ждем вашего ответа, старший суперинтендант. Вопрос простой. Орудие убийства, бита, стояло у стены. У всех на виду.

Когда тяжелая дверь закрылась за Бовуаром, ему почудилось, будто вместе с ним из зала выскользнуло нечто. И пустилось вслед за ним по мраморному коридору.

Голос шефа.

Находилась ли там бита, спросил прокурор, на виду у всех?

– Oui.

Вот оно.

Старший суперинтендант Гамаш совершил клятвопреступление.

Пока этого не случилось, Жан Ги не верил, что шеф пойдет на это. Ложь под присягой. Профессиональное самоубийство. Хуже того, предательство всех прежних убеждений. Ради приговора.

Но с другой стороны, Бовуар никогда не верил, что оставит шефа и совершит этот акт предательства по отношению к нему.

Жан Ги прижался к стене, ощущая щекой прохладный мрамор. Закрыл глаза и взял себя в руки.

Он хотел вернуться. Но было уже слишком поздно.

Жан Ги глубоко вздохнул, расправил плечи и быстро пошел по коридору сквозь плотный воздух, отмахиваясь от мухи, которая вылетела за ним.

Он инстинктивно оглянулся. Не преследует ли его кто-то или что-то. Не повторяет ли его шаги. Но никого не увидел. Коридоры были на удивление пустыми. Ни души. Во всех залах шли заседания.

Выйдя на улицу, Бовуар остановился на ступенях Дворца правосудия под немилосердным солнцем и отер лицо, зарывшись на мгновение в платок.

Потом он поднял голову и глубоко вздохнул.

Что-то защекотало его руку, он хлопнул по ней и увидел падающую на землю муху. Ее крылья на солнце напоминали изящные оконные рамы с налипшей на них грязью.

– Прости, – прошептал Бовуар.

Он действовал эмоционально и совершил что-то такое, что уже невозможно было изменить.

Но теперь, когда он находился здесь, а Гамаш – там, он мог сделать кое-что другое. Позаботиться, чтобы ложь оправдала себя. Чтобы способствовала достижению того, на что все они надеялись.