Стеклянные дома - Луиз Пенни

– Она говорит, что, когда нашла тело, никакой биты в кладовке не было.

Старший инспектор Лакост учла эту информацию и подозвала фотографа:

– Покажи нам фотографии и видео с места преступления.

– Oui, patron, – ответил агент и отправился за своим ноутбуком.

– Может, она не заметила? – спросила Лакост.

– Это возможно, – признал Гамаш.

– Но маловероятно?

– Если она опустилась на колени, чтобы убедиться, что Кэти мертва, я полагаю, она не могла не заметить окровавленную биту. Тебе так не кажется? Комнатушка-то небольшая.

– Вот, – сказал фотограф, возвращаясь с ноутбуком.

Фотографии были четкими.

Рейн-Мари Гамаш должна была заметить биту у стены. Бита напоминала окровавленный восклицательный знак.

И все же…

И все же мадам Гамаш не помнила никакой биты в кладовке.

– А это значит, – сделала вывод Лакост, – что биты, возможно, не было, когда она нашла тело.

Слово «возможно» не ускользнуло от внимания Гамаша, но он понимал ее неуверенность.

– Когда полтора часа спустя я пришел сюда с Жаном Ги, бита стояла у стены.

– Мадам Гамаш заперла церковь, – сказала Лакост. – Из здания только один выход. Через переднюю дверь. Вероятно, у кого-то есть ключ.

– Ключи от этой двери наверняка есть у многих, – сказал Гамаш. – Но никто не заходил в церковь и не выходил из нее. Мирна стояла на крыльце, чтобы до приезда местной полиции никто не вошел.

– Однако небольшое временно́е окошко все же было, – заметила Лакост. – Минут десять, да? Между тем моментом, когда мадам Гамаш ушла отсюда позвонить вам, и тем, когда на крыльце встала Мирна.

– Верно. Но это было при ярком дневном свете. Кому-то пришлось пройти по деревне с окровавленным орудием убийства, чтобы положить его на место. Для этого требуется…

– Большая смелость?

– И здоровенная бита, – сказал Гамаш.

Старший суперинтендант Гамаш провел на свидетельском месте целый день, и это было во всех смыслах нешуточное испытание.

Нужно быть сверхчеловеком, чтобы не потеть в удушающую июльскую жару в зале судебных заседаний Дворца правосудия. Гамаш обильно потел и запрещал себе доставать платок, чтобы отереть лицо. Увидев этот жест, присутствующие могли решить, что он нервничает. А этого нельзя было допустить, ведь приближался поворотный момент в его показаниях.

Он не мог позволить себе ни малейшего намека на слабость или уязвимость.

Но когда ручейки пота стали заливать ему глаза, у него не осталось выбора. Ты либо отираешь пот, либо зрители подумают, что у тебя текут слезы.

Гамаш слышал неподалеку жужжание небольшого вентилятора, но вентилятор стоял под столом судьи Корриво и был направлен прямо на нее. Она нуждалась в этом больше, чем Гамаш. Сейчас она должна была умирать от жары, разве что под судейской мантией на ней ничего не было надето.

И все же звук работающего вентилятора вызывал зависть, обещание ветерка, до которого не добраться.

Где-то рядом кружила одинокая муха, вялая в этом плотном воздухе.

Зрители обмахивались любыми клочками бумаги, какие только смогли найти. Хотя они жаждали ледяного пива в каком-нибудь заведении с кондиционером, покидать зал суда никто не собирался. Их приклеили к месту свидетельские показания и потная задница.

Никуда не ушли и измученные, но по-прежнему внимательные репортеры, со лба которых капал пот на планшеты, пока они делали заметки.

Шли минуты, температура росла, муха описывала круги, а допрос продолжался.

Охранникам разрешили сидеть у входа, а присяжным – снять все лишнее, оставив на себе ровно столько одежды, чтобы сохранять более или менее приличный вид.

Адвокаты защиты сидели неподвижно в своих длинных черных мантиях.

Главный прокурор Барри Залмановиц вытащил из-под мантии пиджак, но Гамаш полагал, что под мантией все равно сохраняется температура сауны.

Пиджак и галстук Гамаша оставались на своих местах.

Между старшим суперинтендантом и главным прокурором шло своеобразное соревнование: кто завянет первым. Зрители и присяжные зачарованно наблюдали, как эти двое мужчин готовы расплавиться в горниле, которое сами же и раскалили, но отказываются сдаваться.

Однако это было нечто большее, чем соревнование.

Гамаш вытер глаза и лоб и сделал глоток холодной воды, которую ему предложила немного раньше судья Корриво. Впрочем, вода уже успела стать теплой.

А допрос все продолжался.

Стоя перед Гамашем и слегка покачиваясь на ногах, прокурор отмахнулся от мухи и собрался с мыслями.

– Орудием убийства была бита, верно?

– Oui.

– Вот эта?

Прокурор взял биту со стола вещдоков и передал Гамашу, который несколько мгновений ее разглядывал.

– Oui.

– Я представляю этот предмет в качестве вещественного доказательства. – Залмановиц показал биту судье, затем адвокату защиты, а после вернул ее на стол.

Сидевший на галерее позади прокурора Жан Ги Бовуар напрягся. Он и так все время пребывал в напряжении, но теперь совсем окаменел, весь превратился в слух. Слушал и потел в зале судебных заседаний.

– Эта бита была найдена в кладовке, прислоненная к стене неподалеку от тела? – спросил прокурор.

– Да.

– Странная небрежность, вам не кажется?

Бовуар подумал, что его дыхание слышит весь зал. В его собственных ушах оно звучало, как кузнечные мехи. Быстрое, хриплое. Невольно раздувавшее угли его паники.

Но шум дыхания почти заглушался биением его сердца. Грохотом в его грудной клетке. В ушах.

Они приближались к моменту, которого Бовуар боялся. Он скосил глаза в одну сторону, в другую и подумал уже не в первый раз: как странно, что самые страшные события могут казаться вполне нормальными. Для всех остальных людей.

Этот момент мог изменить все. Ход событий и жизни всех в этом зале и за его стенами.

Для кого-то – к лучшему. Для кого-то – к худшему.

А они даже не подозревали.

«Глубокий вдох, – скомандовал он себе. – Глубокий выдох».

Нужно было научиться медитации, сейчас ему очень пригодилась бы какая-нибудь мантра. Слова, которые повторяешь снова и снова. Пока не убаюкаешь себя.

«Дерьмо. Дерьмо. Чертово дерьмо», – мысленно повторял Бовуар. Не помогало.

У него начала кружиться голова.

– Убийца не попытался спрятать орудие убийства? – спросил прокурор.