Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

– Да. Любой человек может говорить с Богом. Это называется молиться.

– Что ему надо говорить?

– Надо просить Его, чтобы Он помог тебе совершать добрые поступки и любить людей.

– Каких людей?

– Просто людей, всех.

– Всех-всех людей, как я люблю всех животных?

– Да.

Люка поразмышлял немного над непомерностью такой просьбы, потом сказал:

– Я люблю тебя. Я видел тебя тогда вечером в саду и сразу понял, что ты волшебница, – как во сне.

Харриет наконец притянула Люку к себе, крепко прижала к груди. Его руки, чуть помедлив, обвились вокруг ее шеи.

Выйдя от Эмили, Блейз брел по улице в состоянии полубессознательном, очень близком к состоянию блаженства. Лицо его сияло идиотской улыбкой, которую он никак не мог от себя отогнать. Поразительная, бесконечная доброта обеих женщин к нему, ничтожному, дарила ему, вместе с облегчением, желанное чувство невинности. Хотелось не ходить по земле, а бухнуться на колени, ползать и повторять: «Спасибо, Эмили, спасибо, Харриет, спасибо, Господи!..» И с каждым новым мгновением, с каждой минутой, проходившей в спокойном, без истерик и угроз, приятии сложившейся ситуации, уверенность и благодарность его росли. Конечно, еще есть чего опасаться, напоминал он сам себе, хоть и не совсем ясно представляя, чего именно следует опасаться. Наверняка еще какое-то время положение будет оставаться достаточно шатким. У Эмили или у Харриет могут не выдержать нервы. Но если даже и так, что изменится? Все они угодили в ловушку, из которой им не выбраться, так зачем причинять себе и друг другу лишние страдания; и слава богу, что все они чуть ли не с самого начала это поняли. Да, если угодно, они попали в ловушку собственного правдолюбия и терпимости, и, значит, им всем лучше отказаться от бесплодной войны, которая не сулит никому ничего хорошего.

Самой гнетущей мыслью, от которой он упорно старался отделаться, был Дэвид. Чем бы там ни кончилось, куда бы потом ни вывернуло, но ущерб, говорил себе Блейз, уже причинен, и все равно сейчас уже ничего не исправить. Харриет наверняка что-нибудь придумает, она все уладит, но это потом. Блейз чувствовал себя таким смиренным, таким, по выражению Эмили, пустым – почти прозрачным. Он никак не мог избавиться от мысли, что рано или поздно Дэвид все равно его простит. Возрожденная невинность Блейза словно бы перекрывала его вину. Временами он чувствовал себя как христианин перед крестом, на котором совершается распятие. Ясно, что Дэвида более всего отвращает обман, сам факт преступления, совершенного отцом, а не то, что отец его обратился наконец к правде. И ясно, что само существование Эмили и Люки и то, что им с матерью придется теперь это существование терпеть, больно задевает Дэвида. Но ведь из этого не следует, что он никогда не простит своего отца. Простит, непременно простит. Он ведь уже разглядывал вместе с Люкой его дурацкую жабу. Блейз понимал, хоть и старался об этом не думать, что его отношения с Дэвидом изменятся, уже изменились, – но все равно, снова и снова убеждал он себя, сын помилует его – и связь меж ними не прервется.

Не было полной определенности и в других вопросах. Конечно, о каких-то прогнозах на будущее говорить пока не имело смысла, но вопросы были такие серьезные, что не задавать их Блейз не мог. А что, если Харриет и Эмили и впрямь собрались «подружиться»? Неужели Харриет и это сможет вынести? В глубине души Блейз надеялся, что не сможет. Ему очень не хотелось, чтобы две его женщины общались между собой, оказывая друг на друга ненужное воздействие; к тому же он был почти уверен, что, когда этот их немыслимый медовый месяц закончится, они и сами не захотят больше встречаться. Жить двумя отдельными домами – как раньше, только невинно, – так будет гораздо лучше. Пройдет ли у Харриет неуемное желание посвящать всех в свои семейные проблемы? Да и надо ли всех посвящать? Конечно, чувство долга вещь совершенно необходимая, и Блейз сознавал, что оно снова начинает играть в его жизни важную роль, – однако он не собирался во имя долга жертвовать собой. Обдумав ситуацию со всех сторон, он все же склонялся к мысли, что не стоит кричать о своих делах на каждом перекрестке. Какой смысл предавать огласке вещи, истинного значения которых все равно никто не поймет? В конце концов, ему, Блейзу, понадобилось столько мужества, чтобы решиться, и неужели он не заслужил права на более или менее спокойную частную жизнь? Ведь теперь уже можно считать, что все его грехи – дело прошлое?

Шагая по тротуару в этом возбужденно-приподнятом настроении, он сначала машинально отметил, что в окружающем мире что-то неприятно изменилось, и лишь через несколько секунд понял, что именно. На другой стороне улицы мелькнули очочки Пинн. Радостно улыбаясь ему, Пинн уже переходила через улицу.

– Прими мои поздравления!

– Ммм… спасибо, – сказал Блейз.

– Ну что, порядок на обоих фронтах?

– Да.

– Эмили была великолепна, правда?

– Правда.

– Мне не терпится взглянуть на Харриет.

– Д-да, конечно.

– Такое чувство, будто у меня давно были родственники, по слухам милые и порядочные люди, и вот наконец выпал случай с ними познакомиться.

– Да.

– Ты должен устроить вечеринку.

– Ммм…

– Ты просто счастливчик, ты это знаешь?

– Знаю.

– Все счастливы, полный хеппи-энд.

– Да.

– И вероятно, ты теперь будешь чаще здесь бывать?

– Надеюсь.

– Да, наверное, я буду тебе мешать.

– Пожалуйста, не чувствуй себя…

– Ничего не поделаешь, я уже чувствую. И собираюсь в ближайшее время съехать от Эмили. Честно говоря, я подумываю о том, не купить ли мне собственную квартирку. Кстати, ты не мог бы одолжить мне на это денег?

Блейз взглянул на Пинн. Ее круглое веснушчатое лицо сияло благожелательной улыбкой. «Шантаж?» – подумал он.

– Ты ведь знаешь, у меня нет свободных денег.

– Ничего, мне не много надо. Во всяком случае, подумай об этом. А я, когда подыщу себе что-нибудь конкретное, непременно дам тебе знать. Ну пока!

Она ничего не может мне сделать, думал Блейз. Или может? Нет, теперь уже не может. Но все-таки на душе у него было очень скверно.

– Что это за толстяк, с которым я столкнулась в дверях? – спросила Эмили.

Они с Харриет сидели в шезлонгах на террасе и пили чай. Эмили была в джемпере и брюках, но под джемпером у нее сегодня была чистая блузка, а на шее шелковый шарфик, красный с черным. Харриет была в очередном своем «викторианском» платье, на сей раз батистовом, в мелкий цветочек. Солнце стояло еще высоко, и лужайка перед домом была залита ровным горячим светом. На темном самшитовом фоне живой изгороди люминесцировала ярко-розовая роза. Эмили все время озиралась, разглядывала то лужайку, то дом, то Харриет. Пока все идет спокойно, думала Харриет; только в первые минуты ей было немного не по себе.