Амнезия - Федерико Аксат

— По-моему, тоже, брат, — пробормотал я вслух.

Я никогда не пытался угадать, что происходило за дверью кухни, пока я слушал, как «Абба» поют On and on. Мне казалось, что отец сказал Марку то же, что и мне, только жестче, ведь брат был почти взрослым. На самом деле говорили они о вещах куда более серьезных. Отец предупредил Марка, что ему никуда не деться от содеянного.

— Папа сказал, что признается в убийстве и сдастся полиции, а я должен позаботиться о Джонни. Сам же он уже не молод и получил от жизни все, что хотел. Семья была смыслом его существования, но мамина болезнь разрушила все. А мы с Джонни должны жить, чтобы однажды создать собственные семьи, такие же счастливые, как у него когда-то. Отец заставил меня пообещать ему кое-что. Во-первых: никогда никому не рассказывать о нашем разговоре…

Марк замолчал. Впервые с начала своей исповеди он колебался, словно потратил на признание последние крупицы мужества. Брат слегка наклонил голову, опустил веки. До конца записи оставалось меньше двух минут.

— Когда мы поговорили, отец сделал нечто такое, чего никогда не делал. Протянул мне руку, и я ее пожал. Так он давал понять, что считает меня взрослым и доверяет мне. Береги Джонни, повторил отец строго.

Потом он взял с меня еще одно обещание. Сказал, что не вернется, и я никогда не должен винить себя за это. Тогда я все понял. Сначала я думал, что отец дает мне наставления перед тем, как надолго сесть в тюрьму за преступление, которого не совершал. А на самом деле он прощался со мной навеки.

Апрель 2001

Тетя Одри приехала через два дня после того, как забрали отца. Забота о нас была ей не в тягость: тетя нас любила. Раньше она жаловалась, что мы редко ее навещаем, и вот теперь получила племянников в свое полное распоряжение. У самой тети Одри, насколько я знал, не было ни детей, ни мужа. Я бесконечно ей благодарен — тетя опекала нас вплоть до совершеннолетия Марка. Много лет спустя она рассказала, что отец позвонил ей накануне маминой смерти и завел очень странный разговор. Сказал, что хочет изменить завещание, и попросил ее стать нашим официальным опекуном, если с ним что-нибудь случится. Тетя Одри заставила отца поклясться памятью дедушки Джозефа, что он не болен и не задумал никаких глупостей. Отец, разумеется, солгал.

Что правда, то правда: следующие годы были непростыми. Нелегко идти через долину отрочества с таким тяжелым рюкзаком за спиной. В школе мне перемывали кости, добавляя к нашей истории подробности одна другой цветистее, и я бы ни за что не справился, не будь со мной Марка, надежного как скала, друзей и тети Одри. Марк не пошел в престижный университет, чтобы не уезжать из Карнивал-Фолс. Росс и Мэгги не давали меня в обиду. Тетя Одри так и не завела свою семью. Она пожертвовала личным счастьем ради нас, а сама всегда повторяла, что мы и есть ее счастье. О нашей матери тетя ни разу не сказала худого слова, хотя в прошлом у них бывали ссоры. И главное, это Одри убедила меня не бросать рисование.

Томас Харрисон, в ту пору шериф Карнивал-Фолс, приехал к нам вечером в пятницу. Я был дома один, Марк и тетя Одри ушли за покупками. В гостиной были сложены вещи, которые она привезла из Хоукмуна и не успела разобрать.

В честь начала жизни под одной крышей — и чтобы хоть немного меня приободрить — тетя подарила мне набор дорогих швейцарских карандашей. Целых сорок штук. Я давно о таких мечтал. Я обрадовался подарку настолько, насколько вообще может радоваться маленький мальчик, только что потерявший мать. В тот период я с утра до вечера рисовал зверей и насекомых. Насекомых я специально ловил и сажал в банки. Срисовывать с фотографий мне не нравилось.

В тот вечер я работал над кроликом. Когда тень Харрисона закрыла окно, я испугался.

— Прости, Джонни, — извинился шериф. — На лужайке нет машины, вот я и решил, что вы уехали.

Он оглядел гостиную, скользнул глазами по вещам тети Одри. Взгляд шерифа был, как всегда, суров, но мне почудилась, что в нем промелькнула какая-то грусть. Как будто Харрисона что-то угнетало.

Грифель замер на изгибе серого кроличьего уха. Я положил карандаш в коробку и подождал, пока Харрисон войдет в дом и сядет напротив. Он был в форме, и от этого стало еще страшнее, хотя наш шериф знал меня с пеленок и никогда не сделал бы мне ничего плохого.

Харрисон завел разговор издалека, осторожно и мягко:

— У меня очень грустная новость, Джонни. Твоему папе пришлось принять тяжелое решение…

Пришлось принять.

Я съежился на стуле, зажав руки между коленями и опустив плечи. Маленький и беззащитный.

— Эд покончил с собой, — наконец выговорил Харрисон.

Потерять маму было невыносимо больно, но она долго болела, и я успел отчасти свыкнуться с ее неизбежной смертью. Весть о том, что отец застрелился — почему-то я сразу подумал, что он покончил собой именно так, — меня оглушила. Я в ужасе смотрел на Харрисона, не в силах произнести ни слова. Теперь мне кажется, что шериф нарочно говорил со мной прямо, не пытаясь смягчить удар.

— Эд отправился вслед за твоей мамой. Он не мог смотреть, как она страдает. Теперь они вместе.

Харрисон так и не объяснил, откуда в камере взялся дробовик. Кто-то пронес его в полицейский участок, но кто, так и осталось неизвестным. Отец написал короткую записку, в которой умолял Одри о нас позаботиться, просил прощения у нас с Марком и заверял, что сожалеет лишь о том, что больше нас не увидит.

Я прочел эту записку много позже, когда понял, что не справляюсь с горем. Выучил наизусть, запомнил каждый росчерк, сделанный рукой отца, и почувствовал себя немного лучше. Я рисовал насекомых, слушал «Пинк Флойд», несколько месяцев ни с кем не разговаривал и почти год не ходил в школу.

На самом деле это история о том, что пустоту от потерянной любви можно наполнить другой любовью. Из цепи, которая привязывает тебя к жизни, выпадает звено, но его заменяет новое, столь же крепкое.

Одри неусыпно пеклась о нас, пока мне не исполнилось двадцать два. Инфаркт забрал мою тетю, когда ей самой не было пятидесяти. Похоронив ее, я начал пить; вполне объяснимая глупость со стороны юнца, на которого обрушилось слишком много горя. За этой потерей последовала еще одна: Мэгги уехала в Лондон. Только рождение Дженни помогло мне выбраться от бездны страха и одиночества. Я всей душой ненавидел себя и был недалек от того, чтобы последовать примеру отца. Когда я увидел Дженни в колыбельке, такую маленькую и хрупкую, мне стало страшно; страшно не справиться и оставить ее одну в этом мире. Вам знакома моя история, правда?

На следующий день, в два пополудни, я сидел за столиком в баре «Белая федора», что располагался в самом центре города, рядом с публичной библиотекой. Позвонила Мэгги, и я, поколебавшись, взял трубку.

— Джон! Ты где?

— В «Белой федоре». Но ты не волнуйся, я не делаю глупостей.