Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак

* * *

Еще блистал, роскошествовал и упивался праздничной круговертью великолепный Петербург, еще щедро плодоносила земля и полновесно катились воды; еще крепки и обжигающе морозны были снежные зимы и восходило в лето жаркое неиссякаемое солнце.

Еще не была объявлена мобилизация для бесславной войны с японцами; еще радушно ожидали нарядных и радостных гостей в степных усадьбах, сожженных годом позже разлютовавшимися мужиками, еще даже не появился на свет больной, заранее обреченный престолонаследник, не первый, но последний в роду, и, кто знает, перебери российский трон его крепенькая первородная сестрица, как некогда «богоподобная Екатерина» или «прекрасныя Елисавет», не отклонилась бы судьба неисчислимых пространств и народов, свернув на другой, внятный и неомраченный путь?

Но даже те, кто умели читать предзнаменования истории, нутром слышать зарождающуюся вибрацию и различать в чреве времен глухой рокот перетекающих эпох, даже они не могли еще уловить в те самые благоприятственные годы низовой гул поднимающихся событий.

Не мог ничего знать и Дамиан Люцианович Ольбромский, немолодой отставной полковник, ныне средней руки помещик, подъезжающий по весенней распутице к низкой одноэтажной усадебке Бицких.

Но уже никогда не отстреливаться ему в глухих буераках от атаманских банд и не беречь для себя последнего патрона, не цепляться леденеющими пальцами за борт «Святителя», уходящего в ночь к чужим берегам, и не склоняться в лакейском поклоне с салфеткой наперевес перед загулявшей компанией в третьеразрядном марсельском бистро, как, впрочем, и не пить ему уже того «абрау» и «клико», что лились когда-то без меры на товарищеских пирушках в офицерском собрании, и навсегда забыть, как тяжелит руку высокая серебряная чарка, подаренная ему в полку после возвращения из Туркестанской кампании и присвоения полковничьих эполет.

Отнюдь не смутные предчувствия будущих потрясений и тем более не осознанный расчет гнали его степной дорогой к простенькой девочке с ясным, открытым взглядом серых глаз, а инстинкт куда более неудержимый и мощный, чем все на свете предчувствия и догадки.

Он любил ее, эту девочку…

* * *

И когда гибли его прежние сослуживцы на тонком, обманчивом льду Сиваша, или когда позже, в ярком манящем Париже под бравурную музычку кафешантана пускали себе пулю в лоб, он восходил потомством, щедрым и обильным; он укрывал детей, внуков и правнуков – на скольких хватило жизни – от всех обид и напастей века, он ставил их на крыло, суровый и немногословный, он учил их выживать.

Учил любить, чтобы жить…

* * *

Стыло и сумрачно, будто исподлобья, глядел небольшими оконцами в конце темной от дождя гравиевой дорожки неказистый, но крепкий и основательный особняк Бицких.

Никто их не ждал. Никто не вышел навстречу.

Пока Мадлен пререкалась с кучером насчет выгрузки вещей, нигде в оконцах не мелькали всполошенные тени, пустым и тихим оставалось крыльцо, крытое сверху новым оцинкованным железом.

Ольбромский старался держаться вблизи коляски, чтобы не сразу ударил в глаза его силуэт. Спрыгнув с подножки и выгрузив Мадлен, он набрал столько воды в ботинки и так вывозил в грязи новые брюки, что впору было возвращаться, а не с визитами ездить.

Не дожидаясь домашних, Мадлен уже быстро шла к дому, топорща на ходу непослушный зонт.

Наконец там что-то зашевелилось и задвигалось. Отворились двери, и пан Михал в затрапезном виде выглянул наружу и, пугаясь дождя, не сразу отважился приблизиться к Мадлен.

Послышались приглушенные расстоянием короткие возгласы, поднялась обычная в таких случаях суматоха. Затем дружно высыпала прислуга, укрываясь от дождя чем попало. Несколько человек направились к стоявшему поодаль экипажу, видимо, получив распоряжения.

Чуть поотстав, медленно и невесомо близилась тонкая девичья фигурка, укрытая простым серым клетчатым платком, какие носит комнатная прислуга.

Ольбромский всем телом прижался к облепленному грязью колесу, не помня о новом пальто, не помня уже ни о чем. Сквозь редеющий шум дождя он слышал громкий до неприличия стук собственного сердца.

Через силу он оторвался от спасительной коляски и сделал несколько нетвердых шагов. В сером, до горизонта пустом пространстве четко обозначился его непривычный неузнаваемый силуэт.

Она не решалась взглянуть ему в лицо и смотрела куда-то за плечо, где сходилось с землей низкое небо.

Она выросла и очень изменилась. Простое домашнее платье было ей более к лицу, чем все прежние неумелые попытки прихорошиться. В гладко убранных, отросших теперь волосах мягко переливались капельки дождя и, развеваясь, подрагивала у виска одинокая светлая прядка. Капельки дождя блестели на бровях, к которым нестерпимо хотелось дотронуться губами. На ресницах. На щеках…

Он даже не знал, красива ли она. Что ему до ее красоты? Разве Адам различал красоту Евы? Она просто была одна. Единственная. Несравненная.

Розали взмахнула стрельчатыми от слез ресницами и перевела на него свой ясный бездонный взгляд:

– Вы к нам уже насовсем?

От безыскусности ее вопроса у него заломило виски.

– Да, насовсем, – так же просто ответил он, закутывая ее с головы до ног в свое широкое теплое пальто, и спокойно повел ее к дому.

En avant, colonel!

* * *

На первой совместной, сделанной еще до замужества, фотокарточке, где прадед и прабабка стоят во весь рост, только придвинув друг к другу головы, оттиснута дата: «г. Мелітополь, фотографія Фѣдора Горѣлова, 1904 годъ».

Она в светлом летнем воздушном платье, он в штатском, со шляпой в вытянутой вдоль тела руке. В посадке головы, в рисунке дрогнувших губ, даже в скулах проступает счастье…

Вам, не коснувшимся земли…

Я знаю, Господи, я много виновата,

Но Ты… Но Ты…

Е. Шварц

Кто знает путь богов – Начало и конец?

М. Волошин

Управляем мы судьбой не сами.

Что случается, должно быть свято.

Никому не надо наших жалоб.

М. Кузмин

…Но бывают такие минуты,

Что лучами незримыми глаз

Мы уходим друг в друга как будто…

И. Анненский

Искусство – масонская ложа на весь мир.

Н. Садур

Искусство – это высшее проявление психической нормы.

Дж. Фаулз

Говорят: «Ты с ней на лугу…»

Говорят: «Божественный лепет…»

Жестче, чем лихорадка, оттреплет,

И опять весь год – ни гу-гу…

А. Ахматова. К музе