Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак

Вот кто-то лежит в узкой глухой пещере третий день без воды и пищи, обессиленный раной, которая уже как бы и не болит сама по себе, а только все вокруг – сплошная рана и болит нестерпимо, и, видимо, смерть сопит и возится где-то рядом, – да это же он сам во время туркестанского похода; Господи, разве это еще не кончилось, разве уже не наступило «потом»? Или эта отовсюду – из земли и листьев, из камней и воздуха сочащаяся боль и есть настоящее «потом»?

Вот он в коляске на дороге, а вокруг такое беспредельное лето и такой белый хлещущий солнечный свет окатывает его со всех сторон, а он, молодой, двадцатилетний, темноволосый, в новеньких поручичьих погонах мчится к Розали и понимает вдруг, что ничего кроме этого света никогда и не было там, на дороге, – все остальное ему только снилось в долгом мучительном сне, а теперь все можно забыть, и пусть сама Розали никогда и не узнает об этом.

Ничего, что он еще не доехал, ведь и ее самой еще нет на свете – и разве весь этот свет, весь этот мир, со всем, что в нем есть и было, вся его музыка, поэзия и нежность – это не для того только, чтобы они встретились?

Ему снилась не Розали, а ее присутствие в мире, наполненном ею.

* * *

Утро выдалось таким же дождливым и сумрачным, каким был и предыдущий день. Ранняя южная весна обозначилась пока только жирной непролазной грязью, затяжелевшими, набухшими ветками сада, задумчиво роняющими с оттопыренных кончиков крупные темные капли, и отголосками какого-то острого, пьянящего запаха, волнами прокатывавшегося в низко клубившемся над землей воздухе и заставлявшего лошадей жадно прядать ноздрями и озабоченно поводить головой по сторонам.

Разместив Мадлен с баулами и пакетами в экипаже, Ольбромский с доктором остановились под навесом выкурить по последней. Сияя полным мягким лицом оттого, что теперь все так хорошо начало складываться, доктор пытался заглянуть Ольбромскому в уже далекие мыслью глаза, приговаривая:

– Какой же вы молодец, нет, какой молодец! Я ведь, признаюсь, думал, что на вас серьезно может сказаться пережитое, что вы долго, трудно будете приходить в себя. Но вижу – все в порядке. Это просто удивительно. Понимаете ли вы, голубчик, а вы не можете не понимать, что тогда эту девочку только вы спасли, а вся наша медицина здесь, к сожалению, ни при чем. Свою жизнь вы тогда в нее вдохнули, все от себя ей отдали, вот и встала она. Если бы не вы… да что говорить, вы же понимаете, да? Но я, признаться, сильно за вас беспокоился потом – каково вам-то оставалось жить при таком истечении сил, не надорваться бы… Меланхолии опасался. А ведь ничего, выдюжили, голубчик, вон каким молодцом теперь смотритесь, надо же!

Разумеется, никогда и никому в жизни не говорил Ольбромский о том черном времени в Петербурге, о своем конфузе с несостоявшимся самоубийством. Затянувшийся шрам ему легко было объяснить Розали участием в боевых событиях, и только в самой глубокой старости открылся он, уже как бы исповедуясь ей в своем, как он считал, постыдном малодушии в глухую петербургскую ночь.

Но и доктора с его невнятными словами о том, будто Ольбромский каким-то невероятным образом способствовал возвращению к жизни Розали, он не только совершенно не понимал, но уже и не слушал, весь наполняясь предчувствием дороги и скорой встречи с Розали.

* * *

Близость развязки отдавалась в Мадлен нервическим возбуждением. О ее возвращении Бицкие не были извещены и тем более не знали, кого она везет с собой. Она с наслаждением вновь и вновь проигрывала в воображении сцену всеобщего изумления, немую сцену оцепенения и, может быть, вырвавшийся у всех одновременно вздох радостного облегчения, но что последует затем, воображение подсказать было уже не в силах. Одно казалось несомненным: с этим закончится ее особая роль, и Мадлен придется занять свое прежнее положение в доме. Привязанность старого Бицкого не внушала ей опасений в переменчивости завтрашнего дня. Но и напрасным мечтаниям уже поздно было роиться в ее неугомонном сердце. Волшебная глава в книге ее жизни подходила к концу.

Она все суетилась и охорашивалась в начавшей уже промокать коляске, перекладывала свертки куда посуше, покрикивала на кучера и пыталась завязать с Ольбромским разговор. Но ее власть над полковником истощилась, он сидел бездушным истуканом, и когда она чересчур оживлялась, только поводил в ее сторону своим обжигающим и не такое укрощавшим зрачком.

До Мадлен вдруг впервые с пронзительной ясностью дошло, что дальнейшие события могут развиваться далеко не в таком приподнятом опереточном духе, как ей чудилось прежде. Она как-то не сразу сообразила, что эти Бицкие тоже чересчур горды, и, долго не разбираясь, что к чему, пан Михал вполне может и из ружья пальнуть в Ольбромского. А Розали, та вообще, с ее молчанием, с ее тихими опущенными глазами, пострашнее ружья будет. И сердце Мадлен обдало страхом: зачем только она это все затеяла?

Вся сжавшись, она украдкой глянула на Ольбромского. Но различив на фоне уже чуть посветлевшего неба его четкий твердый профиль, его жестко сведенные скулы и спокойно лежащие на резной трости сильные, уверенные руки, поняла, что этот человек сделает все как надо, и теперь будет сам все решать и отвечать за всех и заботиться обо всех, как тогда в поезде носил ей воду и незаметно обмахивал от жары, когда она спала, и что, видимо, в этом, а не в каких-то боевых подвигах или торжественных войсковых смотрах и есть его главное человеческое предназначение.

Пусть никогда он не будет принадлежать ей, как этой маленькой Бицкой с непонятно за что свалившимся на нее счастьем, но пока она сидит с ним рядом, и в их жизни он будет теперь всегда рядом, как рядом с нею сейчас его прямое высокое плечо, податливой, нежной силы которого ей так никогда и не узнать.

Мадлен затаенно вздохнула и незаметно, совсем чуть-чуть, прижалась щекой к пропахшему «Шипром» рукаву темного драпового пальто.

* * *

Он чувствовал себя по-дурацки в своем необношенном цивильном платье, в мягкой широкополой шляпе, низко надвинутой на лоб. Непрекращающийся вторые сутки дождь, грязная размытая дорога, мокрый верх коляски, отдававшей не самыми изысканными запахами своего многообразного прошлого, наконец, тонкие лаковые ботинки, зачем-то выбранные им нарочно для сегодняшнего дня, – все было дурацким и нескладным. Чего он ждет? Прощения? Но ведь сам себя он простить никогда не сможет…

Измокшая, темно и глянцево блеснувшая в дожде, ударила в сердце знакомая акация. Вот она какая бывает в одиночестве, когда целыми неделями никого вокруг нет на дорогах. За ней – поворот. А там уже от силы четверть часа по такой погоде.

И ничего не угадывалось за сплошной сизой пеленой дождя. Ни знака, ни намека.

А ведь и она, эта акация, смотрит на нас из-под набухшей, растрескавшейся, бурой коры и, видимо, думает какую-то свою нечеловеческую думу. Каким же ты увидишь меня в следующий раз, бессловесная моя приятельница?

Коляска съехала с большака на грунтовку, с надсадным хлюпающим звуком вырывая из грязи черные тяжелые ободья. Ольбромского качнуло на повороте, прижало к окну. И будто всем своим мощным земным неистраченным телом повернулась ему вслед старая акация…