Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак

* * *

Мы все еще стараемся убедить друг друга, что красота спасет мир. Просто, мол, красоты пока мало. Но сами-то уже давно не обманываемся на этот счет – никого и ничего она не спасает. Сколько было создано мудрых и прекрасных книг, сколько поэзии и музыки излилось в мир, а он не стал от этого лучше или добрее. И пресловутая слезинка ребенка на весах мировой гармонии уже «не вопрос» для прекраснодушествующего интеллигента, а скорее нечто вроде упражнений в схоластической элоквенции о том, сколько чертей поместится на острие иголки, – потоки детских слез ни на йоту не приблизили нас к общественному благу.

Трудно признаться самим себе, что нас занесло куда-то не туда, что вся эта многотысячелетняя цивилизация, о которой мы так любим порассуждать в гостях, раздуваясь от собственной гордости и образованности, весь этот пресловутый научно-технический прогресс, с которым мы носимся, как дурень с цацкой, не прибавили миру добра.

Все больше людей умирает от голода, нищеты и болезней, ужесточаются пытки и невыносимее становится боль.

Да, конечно, уже клонируют искусственные органы для пересадки старым зажравшимся маразматикам, на микрочипах размещают всю накопленную человечеством информацию о Вселенной и делают ее доступной любому слюнявому идиоту, случайно нажавшему нужную клавишу, изобретают эликсир бессмертия и одновременно – контрацептивы с абсолютной гарантией – o, yes, прогресс шагает семимильными шагами!

Но в лучшем случае все эти громкие достижения доступны нескольким миллионам, а остальные миллиарды будут так же страдать и мучиться, болеть и умирать, как и их малоцивилизованные прапращуры, когда Земля еще была плоской и стояла на китах.

Разве в том смысл цивилизации, чтобы ублажать «верхние десять тысяч», обрекая других роиться во тьме?

И если миф о демократии, за который мы отчаянно цеплялись еще со времен Римской республики, в считанные дни раскололся на наших глазах, не честнее ли признать, что та же участь ожидает, по-видимому, и наш горячо любимый миф о цивилизации и прогрессе?

В них ли искать человечеству свое предназначение?

Да как же ж можно без этого? На что посягаем? Тысячелетиями тешили себя думкою, что вот еще немного, еще чуть-чуть, еще один термояд сбабацаем, еще один ген раскурочим – и на нас прольется благодать. Выходит, напрасно тщились? Абыдно, да?

А что до земных страданий, так ведь все утешимся. В ином, загробном мире каждому воздастся по заслугам, ужо возрадуемся, братие!

Ага, щас. В иных мирах и измерениях не знают другого более любезного сердцу занятия, как только считать и взвешивать наши заслуги. Складывать и вычитать, вычитать и складывать – до десятого знака. Работа, там, понимаешь у них такая. И нет других забот.

Как, неужели все это впустую, и нам, земным гастарбайтерам, не предусмотрено достойных компенсаций? Да можно ли посягать на такое? Колебать основы?

И я уже слышу за собой топот многоглавых толп, вижу перекошенные лица, гневно вздымающиеся руки, тянущиеся скрюченные пальцы – а подать ее такую-сякую сюда на расправу!

Только очень сильные люди способны строить свои взаимоотношения с мирозданием без соблазнительной морковки, подвешенной впереди.

Так что, там таки ничего нет, кина не будет, можно расходиться?

А куда?!

А там – другое.

«Поскольку опыт своего существования мы представляем как всецело жизненный (и если допускаем возможность послежизненного бытия, то как наступающего именно после жизни), мы невольно мыслим в понятиях жизни и то, что совершается во внежизненной сфере и обладает соответствующими внежизненными качествами» (В. Федоров, «Слово как бытие»).

Да, не под силу нам, грешным, оторваться от привычного. Нам ведь если черти поганые – так чтоб с мордой алкаша из соседнего подъезда, а если ангелы небесные – так все в рюшечках и кружавчиках и в мелкие цветочки по розовому полю. И чтоб бегали вокруг нас с тимпанами и кимвалами, но лучше – с осетринкой на подносе.

Все, что вне материальных категорий, для нас как бы не существует вовсе, потому что в наших понятиях существовать не может. И сколько бы ни было запредельных реальностей, для нас они все едино – смерть.

– Скушно жить на этом свете, господа! – вздыхал автор «Мертвых душ». На этом – пожалуй, скушно. Да ведь, поди, и у вас там, Николай Васильевич, нутром чую, тоже не оперу-буфф дают. Ох, еще взвоем мы с вами от этой вечной жизни, а деться-то некуда… Vita, конечно, brevis, да ведь материя-то вечна. А уж тонкая материя – вещь вообще непостижимая. Она же – энергия, она же – время, она же – пространство, она же – Дух, она же – et caetera, et caetera, et caetera…

Обручальное кольцо прабабушки Розалии, где с внутренней стороны глубоко врезаны инициалы «R.-D.», никто после нее не надевал. Даже в страшные голодные годы, когда, спасая детей, продавали с себя все, вплоть до белья, оно никому не подошло – еще слишком тонки и миниатюрны были пальчики юной панны Бицкой, когда прадед впервые примерял его своей невесте. С возрастом она и сама сняла его с располневшей руки.

А кораллы, что когда-то живым горячим светом рдели на ее груди, что оберегали своей неведомой силой их с Дамианом в самые крайние, поворотные мгновения судьбы, – они и сейчас на мне. Тусклые и выцветшие, они ждут прикосновения новой жизни.

Но мне пока некому передать эту нить. Еще не родилась девочка Анечка, Анна, Антуанетта, у которой над виском, над изогнутой собольей бровью будет трепетать от дыхания моя светлая прядь.

Анна, Анечка, Антуанетта, что ждет тебя? Ты возьмешь все прожитые нами жизни и как пламя понесешь свою. Она будет долгой, твоя жизнь. А счастье? Когда светлая прядка станет неразличимой в седых волосах, ты уже не спросишь об этом.

Счастье – это птица, которая парит высоко в небе.

Над нами…

Братислава – Донецк