Почтовые открытки - Энни Пру

и малый. И, разумеется, одновременно печаль от того, что такое прекрасное создание, со своей жизнью, своими радостями, мертво. Я испытываю вину за то, что именно я испугал, а потом убил его. И еще злость, злость на воображаемого некто, который может сказать мне: «Это было подло. Почему ты не оставил птице жизнь? Неужели нельзя было утолить свою кровожадность с помощью фотоаппарата или альбома для рисования?» Никто мне ничего такого еще не говорил, но я уже приготовил ответ. К тому же я предвижу званый обед и восторги гостей: «О, вы застрелили эту жилистую птицу собственными руками? О, как это волнующе!» А позволь спросить, что ты чувствуешь в связи с птичьей охотой?

– Ничего. Я ничего не чувствую. – Он испытывал привязанность только к этому месту, и птицы значили для него ровно столько же, сколько дикие грибы, они не имели индивидуальности и были лишь частью целого. Холодное смятение невольно охватывало его. Холодность по отношению к собственной жизни.

Семья стала ему безразлична. Здесь, в этом охотничьем лагере, теперь находился стержень всего. Здесь с ним был Ларри, который так же, как и он, знал об оскверненных городах, битком набитых поездах и охотничьих лагерях иного рода. О местах, предназначенных для убийств. Именно Ларри находил дорогу сквозь многие мили зарослей кустарника, именно он всегда сохранял самообладание, когда они среза́ли дорогу по искалеченным камнепадами хребтам. Уиткин с каждым шагом все больше терял душевное равновесие.

У него дух захватывало при виде коричневого нароста чаги, светящейся коры, сплетения кожистых листьев, раскрывшихся стручков. О, прочь, прочь, думал он, душный мир холодных металлических столов, человеческой кожи, дыхания, разящего страхом, носов, распухших от раковых опухолей, миссис Макреди с ее скрюченными пальцами ног в белых туфлях, топчущих ковер. Его пробирала дрожь от самого себя, от собственного равнодушия, унылого тона, от своих рук в умывальной раковине, напоминающих двух безволосых белых животных, наползающих друг на друга, от струи жидкого антисептического мыла, выстреливающей из бутылки, от гладких страниц медицинских текстов, фотографий разлагающейся плоти, обеденного стола, ощущения пустоты при взгляде на Матишу и детей, словно это были чужие дети, словно свои черты и привычки они унаследовали не от него, а из какого-то иного источника.

Только единокровный брат понимал атавистические устремления, которые обуревали его, когда он стоял под деревьями, когда под порывом ветра ветка над головой издавала звук гобоя. Стоило ему углубиться в лес настолько, чтобы лагерь скрылся из виду, и он оказывался в древних временах, которые манили его, но которых он ни в коей мере не мог постичь. Его ощущение принадлежности к этому месту не имело объяснения. Онемевший от ощущения потерянности, он всматривался в изгибы коры, рылся в закручивающихся листьях в поисках знака, перебирал и перебирал их, пока молодые деревца не обламывали ветку и не отшатывались от него всем стволом. Он слышал какую-то тихую дробь, песнопение. Но что они могли означать? Стержень жизни, крохотный, плотный, темно-красный, был спрятан в этих бормочущих лесах. Как ему их понять?

29

Ошеломленный и снова утративший покой

Пуля сказал, что тот студент с очками в проволочной оправе насмерть захлебнулся собственной блевотиной. Хорсли написал ему об этом в письме.

– Да, сэр. Видно, ветром задуло его сигнальную лампочку. Связался с обдолбанной рок-н-ролльной компанией, которая одевается в грязные лохмотья и ночами напролет бьет в бубны. Накачался наркотиками, заснул на спине, его вырвало, и он захлебнулся – так рассказал Хорсли. Проклятые хиппи, всех бы перестрелял. Но знаешь что? Этим летом профессор Элтон Круллер хочет приехать сюда раскапывать болота в поисках утконосов. Круллер – крутой. Очень-очень крутой. У него идея, что в конце мелового периода их смела с лица земли смертоносная звезда.

Ну почему, черт возьми, подумал Лоял, все всегда заканчивается у него несчастьем? Язык скользнул к тому месту, где когда-то был гнойный зуб. Безумные Глаза. Ему нравился этот парень, нравились его сосредоточенность и своеобразный юмор. Их план вместе поработать над большим проектом, нанести на карту все известные цепочки следов, сделать слепки, сфотографировать, чтобы доказать проворство утконосов, их умение быстро бегать, – все теперь коту под хвост. А ведь он впервые приблизился к тому, чтобы сделать что-то значимое. На Круллера ему было насрать.

Проведя еще две недели на раскопках с Пулей, он решил, что костей с него хватит. С этим покончено. Пуле нужны были черепа и бедренные кости. А Лояла волновали следы, но без Безумных Глаз поиски утратили фокус. Он потерял покой, как будто новость о смерти студента послужила спусковым крючком, приведшим в движение его тягу к кочевью.

– Наверное, мне пора, Пуля. Я думал об этом весь последний год. Ухожу, позанимаюсь чем-нибудь другим.

– Какого хрена? Мы только наладили дело. Чем, черт возьми, ты собираешься заниматься таким, что будет лучше? Тут ты сам распоряжаешься своим временем, получаешь хорошие деньги, работа интересная. Ты ее любишь, я всегда знал, что любишь. У нас сложилась отличная команда, скотина ты эдакая.

– Я это знаю.

Но Пули ему будет недоставать меньше, чем Безумных Глаз. Он едва знал парня, но хранил его рисунок на помятой бумаге: бегущий утконос – и ни одного болота вокруг.

30

Возмущения небесных тел

Лачуга в восемнадцати милях к северу от ранчо, которое они купили в пятидесятых, была местом, куда, по словам Бена, он ходил пить. Чтобы избавить Верниту от созерцания не стоящего на ногах пьяницы, за которого она вышла замуж.

Пьяница был низкого роста, с широкими плечами и грудной клеткой, похожей на литавру. Голова покрыта упругой массой белых волос. Тусклые глаза, покоящиеся в провисших гамаках плоти, смотрели безо всякого любопытства, как глаза уличных музыкантов, тем не менее любой мог бы сказать, что лицо Бена все еще сохраняло свежесть молодости, – возможно, благодаря улыбающимся красным губам. Верхняя изгибалась двумя заостренными арками. Выпуклые ноздри покрывала паутинка синих сосудов. Его голос, в котором слышалась русская мрачность, завораживал.

– На эту лачугу я набрел в те времена, когда искал подходящее место для маленькой обсерватории. Да ты уже это слышал, Лоял. Мне нужны были настоящая темнота и безветрие. Вернита хотела иметь свое пространство – помещение для лаборатории, кабинет, где она могла бы писать, и большую кухню. Ну и красивый вид, конечно. – Его слова вышагивали из глотки довольным басом, пальцы вертели невидимую пробку. – Мы нашли ранчо, и поначалу все шло хорошо. Вернита все лето изучала медуз в море Кортеса[76].