Собиратель ракушек - Энтони Дорр

О чем он сожалел сильнее всего? Об их случайной встрече на дороге? О том, что ей взбрело в голову запрыгнуть на капот? О своем решении привезти ее в Огайо? О том, что он ее не удержал? О том, что не удержал себя?

У него не было ни ее адреса, ни номера телефона, ничего. В самолете он дважды вставал и выходил в туалет, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Ты хоть сам-то понимаешь, что творишь? – спрашивал он вслух. Ты в своем уме? Вернувшись на свое место в салоне, он пил водку, как воду. Далеко внизу виднелись облака, не дававшие никаких подсказок.

После своего дня рождения – ему исполнилось сорок семь – он пришел к директору и, как положено, за две недели подал заявление об уходе. Купил билет, тщательно упаковал вещи. Каждое из этих действий стало утесом, с которого бросаешься в пропасть.

Во влажной духоте Дар-эс-Салама на него нахлынули старые воспоминания: знакомый узор на женской ханге, запах развешенного на просушку чеснока, перекошенное лицо безногой нищенки, просящей милостыню. Утром первого дня при виде собственной тени, резкой и черной, упавшей на стену гостиницы, у него возникло чувство дежавю.

Оно не покидало его и во время поездки в Тангу. Буро-зеленый простор Масайской степи, испещренный тут и там тонкими шпилями дыма; зрелище двух дхау, плывущих в Занзибар, – все это он вроде бы когда-то видел, а сейчас будто сбросил двадцать лет и впервые ехал по этой дороге на «лендровере» с лопатами, ситом и долотом.

Впрочем, без перемен тоже не обошлось. В Лушото, например, построили гостиницу: в ресторане предлагалось меню на английском языке, у входа охотники зазывали на дорогущее сафари. Горы Усамбара тоже было не узнать: на склонах появились сотни расположенных террасами плантаций, на гребнях мигали огоньки антенн. Но эти перемены – и мобильные телефоны, и такси-микроавтобусы, и чизбургеры в закусочных – не играли никакой роли. В конце-то концов, думал он, разве не по этой земле, не в этих предгорьях бродили первые насупленные человеческие существа, разве не по тем же ветрам, что и мы, определяли они приближение дождя и засухи? В каком-то путеводителе он прочел, что вплоть до тысяча девятисотого года не наблюдалось миграции хищников и зебр по реке Серенгети. Сто лет – с позиций его профессии это как щелчок пальцами. Какие перемены могут произойти за одно столетие? Насколько это ничтожная частица времени для животных, которые перемещаются туда и обратно по этой долине и от века учат своих детенышей, как жить в здешних краях?

Спал он глубоким и мирным сном, впервые за много лет его не будили видения когтей на горле. Перед тем как отправиться в путь, он выпил кофе на веранде гостиницы и сжевал сдобный хлебец. Ему казалось, найти ее родительский дом не составит труда: сколько раз он туда ездил – пятьдесят? Но дороги, широкие, с разметкой, стали неузнаваемыми: за каждым поворотом он хотел сориентироваться на местности, но шоссе внезапно ныряло вниз, вместо того чтобы идти в гору, а на месте перекрестка оказывались ворота плантации. Тупики, съезды, развороты.

Несколько дней пропетляв по предгорьям, он стал повсюду наводить справки о ее родителях, о ней самой, об имеющихся фотоателье, где можно проявить пленку. Расспрашивал и сборщиков чая, и проводников, и лавочников. Юноша за стойкой в гостинице сообщил, что отправляет пленки туристов на проявку в Дар, но с этим к нему обращаются только белые господа. Какая-то престарелая женщина вспомнила родителей Наймы, умерших много лет назад, и на ломаном английском объяснила, что после их смерти дом остался бесхозным. Накормив старушку обедом, Уорд засыпал ее вопросами. Вы можете точно сказать, где они жили? Можете объяснить, как туда проехать? Пожимая плечами, она только махала рукой в сторону гор. Чтобы найти, выговорила она, сперва нужно потерять.

Такого он не ожидал – что придется тратить время, болтаться неизвестно где, часами жариться во взятом напрокат автомобиле. Припарковавшись в каком-нибудь тупике, он шел пешком по бездорожью. На пятках вздувались мозоли, рубашки промокали от пота. Но он не сомневался: только так можно ее разыскать – если идти горной тропой. Причем такой, которая пересечется с ее дорогой, ибо на этот раз следов не будет, за деревьями не мелькнет белое платье, больше она себя не выдаст.

Каждое утро он возобновлял свои поиски, всячески стараясь заблудиться. Вырезал себе посох, купил мачете, отворачивался от щитов с надписями на суахили, предупреждавшими, вероятно, о возможных столкновениях с буйволами или о штрафах за нарушение границ частных владений. Икры были изранены, руки искусаны насекомыми. Одежда истрепалась; рукава пиджака и вовсе пришлось отчекрыжить, чтобы надевать его только в лесу, как в эпизоде из какого-нибудь постапокалиптического фильма.

Через три недели таких походов Уорд оказался на узкой тропке под кедрами. Смеркалось, он сбился с пути. Тропа так петляла, что он уже не понимал, где север, где юг; начнешь подниматься по склону – и с равной долей вероятности углубишься в горы или выйдешь на равнину; ни компаса, ни карты у него с собой не было. С деревьев запутанными сетями свисали какие-то лианы, неслись крики невидимых птиц. А он шел дальше, с трудом пробираясь по заросшей тропе.

С наступлением темноты вокруг него сомкнулись голоса ночи. Он достал из рюкзака налобный фонарь и прикрепил к шляпе. По листьям забарабанил дождь; крупные капли, падавшие на подлесок, били по плечам. Тропка давно закончилась. Он посветил фонарем в разные стороны: луч выхватил гнилой валежник, побег лианы, карабкающийся по стволу, длинные бороды мхов. Огромная колония муравьев, преодолевая все лесные препятствия, стремилась на новое место.

Ему уже было к пятидесяти; оставшийся без работы, без жены, он плутал в горах Танзании. В тонком луче света дождевая капля скользнула в чашечку красного цветка. Уорд представил, как через считаные дни эти лепестки упадут на лесную подстилку и увянут, скукожатся, чтобы в конце концов стать чем-то совсем другим: древесной корой, ягодой, энергией стремительной саламандры. Он сорвал этот цветок, бережно завернул в бандану и положил в рюкзак, сверху.

Всю ночь он шел не останавливаясь, пробирался ощупью, падал, вставал и ковылял дальше. На рассвете ему показалось, что он топтался на одном месте: никаких новых ориентиров рядом не было. Сквозь просветы в кронах лился дождь. Одежда промокла до нитки. Все знания, накопленные в течение жизни, оказались абсолютно никчемными. Как двигаться вперед, как найти воду, как высмотреть тропу – вот что сейчас было важнее всего. Какая-то часть его сознания твердила, что он напрасно не остерегся, а другая часть внушала: тебе здесь не место, здесь ты умрешь.

Чем он занимался в последние годы? Память указала на обтянутый кожей письменный стол, позвякивание столового серебра о фарфор, карты вин в ресторанах с открытыми террасами – все это пришло на смену юности, когда в руках рассыпа́лись толстые куски глины, а сердце заходилось от восторга, когда удавалось найти редкую морскую лилию, застывшую в камне, или позвоночную рыбу, вросшую в кусок сланца. Ему вспомнилось, как голосило из воды козье стадо, смытое разливом реки. Неужели он не извлек для себя никаких уроков? Почему не сберег в себе ту чистую энергию, ту фантастическую уверенность, что заставила его прыгнуть со скалы? А вдруг он сгинет здесь в одиночестве? Что станется с его костями? Быть может, они, рассыпавшись на части, уйдут в землю и станут загадкой для других видов, которые надумают заняться окаменелостями? Он не использовал всех возможностей, данных ему жизнью. Не увидел, что с жизнью – с деревьями, с беспокойной колонией муравьев, с молодыми зелеными побегами, вырывающимися из-под грунта, – его роднит сама жизнь: первый свет, изо дня в день посылающий в этот мир все сущее.