Собиратель ракушек - Энтони Дорр

За теплицей, в гряде эвкалиптов стрекотала саранча; над головой мерцали первые звезды. Весь кузов пикапа был уставлен корзинами цветов; среди них были гибискус, лантана, жимолость – других названий он не знал.

Ее родители встречали его на пороге. Найма несколько раз обошла вокруг пикапа. Наконец она протянула руку, сорвала похожий на ромашку цветок, пристроила его за ухом и спросила: догонишь?

Что? – не понял Уорд.

Но она уже пустилась наутек и, обогнув чайную теплицу, скрылась за деревьями. Уорд покосился на ее родителей, которые с невозмутимым видом стояли в дверях, и побежал ей вдогонку. Под пологом леса тьма стала еще гуще; на дорожке топорщились узловатые корни, деревья стегали его ветвями. В какой-то миг Уорд разглядел, как она перепрыгивает через валежник и огибает молодые деревца. Потом она пропала из виду. Тьма стала непроглядной. Он упал раз, другой. Добежал до развилки, затем до следующей; дорожки ветвились, подобно артериям, расходящимся от центральных стволов, распадались на сотни мелких троп, а он понятия не имел, по какой из них она могла убежать. Прислушался, но уловил только жужжание насекомых, лягушачьи серенады и шум листвы.

В конце концов он тем же путем повернул назад. Помог ее матери натаскать воды из ручья; выпил с ее отцом чаю у тлеющих угольков костра. Найма все не приходила. Ее отец, поднеся к губам чашку, только пожал плечами. Бывает, она до полночи пропадает, сказал он. Вернется. Она всегда возвращается. А удерживать нельзя – обидится. Тут мать Наймы добавила, что дочка уже взрослая – пусть делает, как знает.

Не дождавшись ее возвращения, он ушел. До отеля было два часа тряски по рытвинам, и все это время у него перед глазами маячила картина: девушка, вцепившаяся в капот, вздутые жилы у нее под кожей, и напряженные пальцы, и гулкий стук сердца. Через два вечера он приехал туда вновь, а потом еще, такое же время спустя.

Всякий раз он привозил какой-нибудь подарок: то окаменелый трилобит на золотой цепочке, то набор пурпурных кристаллов в деревянном футляре. Найма с улыбкой разглядывала подарок на свету или прижимала к щеке. Говорила спасибо. Уорд опускал глаза и бормотал в ответ: совершенно не за что.

За ужином он рассказывал о родном Огайо, о сверкающих на солнце небоскребах, о шеренгах городских домов, о музейной коллекции бабочек. Найма слушала с живым интересом, подавшись немного вперед и положив ладони на стол.

Засыпала его вопросами: «Какая там земля?», «Какие звери водятся?», «А ты видел торнадо?». Уорд на ходу сочинял полуправдивую естественную историю Огайо: как на обширных равнинах бились не на жизнь, а на смерть динозавры; как над низкими деревьями летали стаи доисторических гусей. Но не мог найти слов, чтобы заговорить о сокровенном: как в тот день, на дороге, дикий ее облик не только испугал его, но и взволновал. Как душными ночами, лежа в поту под противомоскитной сеткой, он без конца повторяет имя Наймы, словно заклинание, способное перенести ее к нему в номер.

С наступлением темноты она неизменно убегала в лес, где исчезала в лабиринте тропинок, подбивая Уорда помериться скоростью. Он спотыкался о валуны и разбивал в кровь руки, падал в кусты терновника, вырывая клочья из рубашки, но с каждым разом углублялся чуть дальше в лес. Уходил он все позже и позже, а до этого помогал ее отцу ухаживать за чайными сеянцами в застекленной школке или в учтивом, неловком молчании сидел за столом с ее матерью. Ему ни разу не удалось дождаться возвращения Наймы; по тряской дороге он ехал к югу, в гостиницу города Танга, и видел, как небо над горами золотит утренняя заря.

Так пролетели декабрь, январь и февраль. Уорду удалось собрать воедино останки доисторической птицы – изящные, размером с иголку, косточки, вдавленные в глыбу известняка; с этим трофеем его ждали в Огайо. На первое марта уже был куплен авиабилет, но Уорд его сдал, выпросив у начальства двухнедельный отпуск и комнату в Корогве, небольшом городке, ютившемся среди гор вблизи родительского дома Наймы. В течение двух недель он каждый день форсировал реку и ехал на север по грязному горбатому лабиринту, который обрывался у ее дома.

Ей в подарок он привозил теннисные туфли и футболки, ее маме – упаковки тыквенных семян, а отцу – романы в бумажных переплетах. Найма одаривала его все той же непостижимой улыбкой. За ужином она продолжила расспрашивать его о мире, откуда он приехал. Как пахнет зима? Что чувствуешь, когда ложишься на снег? Но каждый вечер, когда он углублялся в лес, она ускользала. Что мне делать, подскажи! – кричал он в сторону гор. По какой тропе ты убежала? И когда он без сил вваливался в гостиничную комнатушку и падал на кровать, с его губ срывалось ее имя: Найма, Найма, Найма.

Запланированный день вылета миновал, срок визы истек, равно как и срок действия прививки от малярии. Он отправил в музей заявление об отпуске за свой счет сроком на месяц. Наступил сезон дождей: неистовые ливни сменялись духотой, на улицах поднимался пар, над горами выгибались радуги. Иногда в реку, протекавшую рядом с гостиницей, наводнением смывало коз. Уорд смотрел с балкона, как поток воды, стиснутый речными берегами, проносил их мимо, как они отчаянно барахтались, вытягивая морды над водой, и ему иногда казалось, что он – одно из этих животных, что его подхватила непреодолимая стихия и теперь он изо всех сил борется с течением, отчаянно и безмолвно вспенивая воду. Быть может, вся жизнь в том и состоит, что река несет тебя к морю, не оставляя выбора, а впереди лишь безбрежные океанские дали, набегающее волны да мрачная могила в пучине.

Он начал тосковать по дому, по спокойной смене времен года, по мягкому воздуху и обыкновенной земле. Ночами, петляя среди холмов на своем пикапе, он порой смотрел на запад, туда, где вершины были немного ниже, и грезил, что за следующим кряжем увидит Огайо. Там его дом с книжными шкафами, там его «бьюик»; воображение рисовало холодильник, до отказа набитый сыром, яйцами и бутылками молока, и вазоны с чинными нарциссами. Ему стало невмоготу отбиваться от москитов, мыться под струями бурой воды, жевать вареную кукурузу в обществе безмолвных родителей Наймы. И, хотя жил он в Африке лишь пять месяцев, его одолевала усталость; сердце рассыпалось на части. Над головой палило солнце, в груди горел пожар – слишком много было огня; так недолго и сгореть.

Настал апрель: самый влажный месяц. В гостиницу пришла телеграмма из музея. Так и не найдя ему замены, Уорда звали обратно. Обещали должность куратора и повышение оклада. В случае согласия он должен был появиться на работе до первого июня.

Оставалось два месяца. Он начал делать пробежки. Небо дышало жаром, солнце сияло раскаленной белизной, но он бежал, покуда хватало сил, шатаясь, карабкался по склонам, а оттуда стремительно сбегал вниз, к гостинице. Поначалу ему удавалось преодолевать всего несколько миль – затем жара брала свое. На него беззастенчиво глазели прохожие: вот так диковина, здоровяк-мзунгу на последнем издыхании бежит по улицам. Когда он вошел в силу, зеваки потеряли к нему интерес, а некоторые даже подгоняли его добродушными хлопками. Он увеличил расстояние до десяти километров, затем до пятнадцати, а к концу апреля пробегал уже все двадцать. Кожа у него потемнела, мышцы обозначились резче.