Собиратель ракушек - Энтони Дорр

Начальный курс фотографии закончился. Найма получила высший балл. А осенью записалась на два следующих курса: «Современное фотоискусство» и «Техника обработки фотоматериалов». Один из преподавателей, не скупившийся на похвалы, предложил ей перейти на индивидуальную программу и сказал: думаю, мы должны предоставить вам возможность избрать собственный путь. А у нее уже был собственный путь: она воочию видела его перед собой. Кнопка спуска щелкала без остановки. Фотография сбитой собаки принесла Найме студенческую премию, в коридорах к ней подходили совершенно незнакомые люди и желали дальнейших успехов. В январе позвонил владелец какого-то кафе и предложил ей сто долларов за использование самой первой ее фотографии – дубовых ветвей, пронизанных светом. В конце весны ряд ее работ отобрали для коллективной выставки в небольшой галерее. Это же какое нужно терпение, вполголоса проговорила на открытии одна посетительница. Ее фотографии напоминают, что мгновение быстротечно, что небо всегда разное. К этой женщине присоединилась другая и объявила, что работу Наймы отличает идеальная воздушность, проникновенное выражение неосязаемого.

Не дожидаясь окончания вернисажа, Найма прошла мимо одетого во фрак официанта, который обносил гостей рулетиками, и решительно ступила в умирающий свет дня, чтобы сделать пару фотографий: клин заката, увиденный сквозь опору моста, зыбкая розетка света от скрывшейся за небоскребом Луны.

Как-то поздним вечером – дело было в апреле девяносто второго – на нее нахлынуло забытое чувство: восторг от близкого к завершению бега по тропе. Стоя на мраморных ступенях Музея естественной истории, она разглядывала небо. Во второй половине дня прошел дождь, и теперь звезды посылали на землю свое чистое сияние. Свет далеких галактик тронул ее шею и плечи, ускорил бег крови – небо стало совсем неглубоким: протяни руку – и дотронешься до его прохладной сердцевины, и приведешь в движение множество солнц, дрожащих капельками ртути. И глубокое, и мелкое – небо могло быть таким разным.

Уорд находился в зале бабочек – мучился с новыми поступлениями мертвых экспонатов. Ящик был упакован из рук вон плохо: крылышки у многих экземпляров оказались оторваны, пыльца осыпалась, узор смазался. Уорд вынимал бабочек одну за другой и раскладывал на полу, буквально собирая их по частям. Тронув его за плечо, Найма сказала: я уезжаю. Домой. В Африку.

От отшатнулся, избегая ее взгляда. Когда?

Сейчас.

Подожди хотя бы до завтра.

Она помотала головой.

Как будешь добираться?

Полечу. Она уже шла к выходу; мягкий звук ее шагов растворялся в тишине. Естественно, Уорд понял, что она собирается лететь самолетом; но в ту ночь, лежа в одиночестве на их супружеской кровати, он невольно представлял, как она раскинет руки ладонями кверху и, оторвавшись от земли, грациозно и легко поплывет над горами и равнинами к океану.

Уорд получил по почте фотографию: невообразимые громады дождевых облаков, прибившиеся к горизонту и прорезанные молнией. Он даже потряс конверт, но напрасно: она прислала только этот снимок. Через неделю доставили следующий: одинокий силуэт носорога на фоне горизонта и пересекающиеся трассы двух падающих звезд. Ни единого сопроводительного слова, ни подписи там не было. Однако фотографии продолжали приходить – раза два в месяц, иногда чаще, иногда реже. А в промежутках широко зевала жизнь Уорда.

Продав дом и всю мебель, он купил квартиру в центре города. По выходным ездил за покупками: приобрел гигантский телевизор, два кафельных панно для ванной комнаты. Сделал ремонт в своем рабочем кабинете: теперь подоконник украшали редкие морские раковины, а новый письменный стол был обтянут испанской кожей. Существенно поднаторел в музейном бизнесе: за порцией паэльи, суши-нигири «магуро» или пельменей «гедза» мог раскрутить кого угодно на спонсорскую помощь. Он научился уходить в тень, становясь идеальным слушателем, который раскрывает рот лишь в тех случаях, когда нужные люди ищут поддержки или не знают, о чем бы еще побеседовать. Чтобы пробудить в них совесть, он рассказывал о детях, которые так и рвутся в музей, а чтобы пощекотать нервы, показывал в музейном кинозале шедевры компьютерной графики – фильмы о динозаврах. В заключение он всегда говорил примерно одно и то же: «Мы открываем детям целый мир». Тогда его хлопали по плечу и отвечали: «Пожалуй, да, мистер Бич. Пожалуй, да».

Всеми силами он содействовал развитию музея. Посетителям нравились интерактивные выставки, сложные роботизированные экспонаты, миниатюрные панорамы бразильских лесов. На работу он приходил раньше всех и оставался до закрытия. По его задумке, в зале у входа каждые сорок пять минут наступал ледниковый период. Он заказал движущийся макет саванны, где качались акации, бегемоты подставляли бока солнцу, а крошечные свирепые львицы, как живые, рвали на части трехдюймовую зебру. Но, несмотря ни на что, он тосковал, и, если приглядеться, это было видно по лицу.

Как он страдает, Уорд Бич, и притом молча, приговаривали соседи и музейные волонтеры. Пусть бы нашел себе другую, твердили они. Чуть более здравомыслящую. Чтобы разделяла его интересы.

Он выращивал кукурузу, томаты, сахарный горох. В кафе садился у окна с газетой и улыбался официантке, когда та отсчитывала сдачу. И примерно раз в две недели получал фото в конверте: львиный след, наполненный дождевой водой, в которой отражаются тучи; грозовой фронт над вершиной Килиманджаро.

Так прошел год. Он видел ее во сне: она расправляла большие крылья, нарядные, как у бабочки, и кружила над земным шаром, фотографируя облака вулканического пепла, поднимающиеся из гавайской кальдеры, клочья дыма от бомбежек Ирака, изогнутые, прозрачные полотнища северного сияния над Гренландией. Ему снилось, как он ловил ее над лесом, но стоило ему занести над ней свои огромные руки-сачки, как сон прервался, горло сдавили спазмы и он, задыхаясь, невольно свесился с кровати.

Иной раз перед концом рабочего дня Уорд обходил безлюдные залы, цокая каблуками по каменным полам, и оказывался возле ископаемой птицы, которую почти два десятилетия тому назад прислал из Танзании. Косточки, вросшие в известняк, – изгибы и острия крылообразных рук, кожух из ребер, – все это было искорежено, а шея жутковато свернута: доисторическая особь погибала в муках. Ну и особь: полуптица-полуящер, неизвестно что, навеки застрявшее между более совершенными состояниями.

Впервые за долгие месяцы в почте обнаружился конверт с танзанийской маркой. «С днем рождения», – было нацарапано на листке бумаги ее неровным детским почерком. До его дня рождения и в самом деле оставалось совсем немного. Фотография, лежавшая в конверте, запечатлела глубокое, поросшее темной, густой травой ущелье, рассеченное рекой: в зеркале водной глади мерцали звезды. Он придвинул поближе настольную лампу. И трава, и речная излучина показались ему знакомыми.

Уорд понял: это их место, отрезок той реки, в которую он бросился со скалы и в которую пришла за ним Найма, почти растворившаяся в воде. Отодвинув лампу, он положил фотографию изображением вниз и разрыдался.