Расколотый разум - Элис Лаплант

– Это другое дело.

– Почему?

Ты отвечаешь медленно, тщательно взвешивая слова:

– Для этого требуется лучшее, что в тебе есть. Что-то особенное. Не каждый прохожий может сделать пересадку межреберного нерва вместо мышечно-кожного, чтобы восстановить функции бицепса. Или вылечить кистевой тоннельный синдром. Даже специалисты могут облажаться. А ребенок будет любить кого угодно. Дети любят даже самых ужасных, самых испорченных людей. Они привязываются к теплому телу. К знакомым лицам. К источникам пищи. Мне неинтересно, чтобы меня ценили как источник удовлетворения таких примитивных потребностей.

– Ты передумаешь, когда у тебя появится ребенок. Я уже видела такое много-много раз.

– Некоторые тоже так говорят. Я же думаю, что вручу ребенка Джеймсу, и пусть он с ним справляется.

– А ты меня заинтриговала. Немногие люди так думают, еще меньше – говорят об этом вслух.

– Я обычно говорю то, что думаю.

– Да. Я вижу. И думаю, что ты обычно не церемонишься с теми, кто ведет себя иначе.

– Ты права. Не особо.

Тут твоя память перескакивает к родам, которые начались на три недели раньше положенного. У Марка были какие-то проблемы с легкими. Он родился весь в пушке, покрытый лануго. Крошечное красное кричащее существо. Он сначала был твоим пациентом, а потом уже твоим ребенком, это упростило такую перемену в жизни.

На самом деле ты кормила его грудью из-за антител. Ты выполняла свои обязанности ради этого, несмотря на неудобства и боль. Тебе не нравилось, что тебя высасывали досуха по нескольку раз на день, и сама мысль об этом беспокоила тебя больше, чем ты могла себе представить.

Ты отняла его от груди в три месяца и вернулась к работе, как только из тебя перестало течь молоко от малейшего прикосновения. Тогда ты и наняла Анну – она делала все, что положено делать хорошей матери. Которой ты не была. И все равно Марк к тебе тянулся. А через шесть лет и Фиона. К тому моменту Аманда бросила попытки зачать и признала, что это невозможно.

Когда ты в последний раз видела Аманду? Ты не припоминаешь. Ты поняла, что ее нет. Они все уходят, каждый из них. Джеймс. Питер. Даже дети. Окружение. Но ты каким-то образом черпаешь из этого силы. Каждая потеря делает тебя сильнее, делает тебя тобой. Как розовый куст, у которого обрезают лишние ветки, а на следующий сезон он цветет еще пышнее, чем раньше, и цветы его становятся только больше. Есть ли что-то, с чем ты не справишься, если от тебя отрезали такой огромный лишний кусок?

У тебя видение: Аманда, тут, на полу, сердце не бьется, глаза все еще открыты. Ты всегда считала дурацкой традицию закрывать глаза мертвым. Разумеется, это нужно было живым, которым хотелось бы, чтобы мертвец пошевелился, чтобы сделать смерть более похожей на сон. Но для Аманды не будет вечного покоя. Она лежит на спине, руки скрючены, будто бы она сражалась. Ноги широко раскинуты. Это ты сделала? Потому что в комнате есть и другие, их тени мечутся. Слышатся слова. Ты должна это сделать? Да, должна. Тогда быстрее.

Твой разум переполнен и другими фантастическими картинками, некоторые пламенно-яркие, некоторые черно-белые. Это как смотреть нарезку из фильмов, сделанную лунатиком. Кучка отрезанных кистей на белоснежном побережье бирюзового моря. Дом твоих родителей в Филадельфии, объятый пламенем. Несомненно, я очень тяжело больна. Здесь. Так это было здесь. Ты видишь остатки желтого мела, которым обвели тело, вперемешку с пылью. До этого Аманда не дожила.

Твои грязные стопы оставляют следы. Обувь. Тебе нужна обувь. Аманда была выше и полнее тебя, но у вас был один размер. Сорок первый с половиной. Обе носили лыжи вместо обуви.

Ты поднимаешься в ее комнату и находишь строгое синее платье с поясом и пару черных туфель без каблуков. Ты хотела умыться, но вода отключена, поэтому ты плюешь на полотенце и отскребаешь те пятна грязи, что совсем уж бросаются в глаза. А потом ложишься в постель Аманды.

Но когда ты уже почти заснула, приходит Питер. Он встает у окна, заслоняя лунный свет. Что ты натворила? Зачем ты это сделала? Он возился в саду. Его колени черные от мокрой земли. В ладони он держит одну из ярко раскрашенных Фионой улиток. В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься. Тебя бросает в жар. Хватит. Но он ушел, вместо него теперь Аманда. Она садится на край постели. Берет тебя за руку. Ее кисть целая и невредимая. Тебе становится легче: значит, это был просто сон. Все это сон. И наконец ты засыпаешь.

* * *

Тебя разбудил раскат грома, звук капель, барабанящих по окну, по крыше. За стеклом все серо и мокро, но все же тепло. Ты видишь, что ты уже одета, даже в обуви. Наверное, у тебя дежурство.

В те дни, когда ты была интерном, ты могла вскочить от любого шороха, тут же готовая к операции. Без малейшего перехода от забытья к гиперактивности. Тебя разбудил твой пустой желудок, но когда ты спустилась вниз, оказалось, что в холодильнике темно и пусто, и из него тянет затхлостью. В кладовке просроченные сухие завтраки. На полках крысиный помет, пачки с пастой и крекерами прогрызены.

Ты бросаешь взгляд на часы над раковиной. Восемь сорок пять. Больница открывается в восемь. Ты опаздываешь. Забрасываешь в рот мюсли, пока бежишь к двери. У тебя нет ключей от машины, придется ловить попутку. Ты быстро идешь к перекрестку с улицей Фуллертон, там поток машин не иссякает ни днем, ни ночью.

Ты попадаешь под теплый дождь. Первые два такси заняты, но потом тебе везет: третье останавливается. Ты просишь отвезти к больнице «Новой Надежды». Адрес? Но ты не помнишь. Он вводит название в приборчик на приборной панели. Чикаго-авеню. Оки-доки.

Он темненький, симпатичный. С переднего сиденья свисает палестинский флаг. У него звонит телефон, он выплевывает череду глухих звуков и вешает трубку. Ты, как можешь, отряхиваешься от воды и пытаешься расслабиться. Чикаго – серый город. И ты не имеешь ничего против.

Однажды ты объясняла Джеймсу, почему так любишь грозы, и сказала, что тебе нравится, когда внешний мир совпадает с твоим внутренним. Слышится раскат грома и видно всполох молнии справа. Круто, говорит таксист и смотрит на тебя в зеркало заднего вида, улыбается.

Такси останавливается у невысокого серого здания. Семь семьдесят пять, говорит мужчина. Ты тянешься за кошельком. Ищешь на заднем сиденье, хлопаешь себя по карманам, ты в панике. Мужчине же скорее интересно, чем он взволнован. Вы тут работаете? Или пациент? Ты объясняешь, что ты врач, и он кивает, будто бы так и думал. Может, у вас получится занять у кого-то. Я подожду.

Под дождем ты бежишь к переднему входу. В зале ожидания полно народу, они и сидят в креслах, и стоят. Джин стоит у стойки, регистрируя женщину с плачущим младенцем.

– Доктор Уайт! Какой прекрасный сюрприз!

– А разве сегодня не моя смена? – А потом, не дожидаясь ответа, ты говоришь: – Не важно. Очевидно, что моя помощь вам не помешает. Я буду готова через десять минут.